Без бирки - Георгий Демидов

В спецлагере нельзя было обратиться к кому-нибудь из начальства или надзирателей просто, а нужно было стать навытяжку, произнести эту проклятую тираду с личным номером, фамилией, позывными и прочим, чтобы сказать затем, что заключенный имярек просит разрешения сдать в сапожную мастерскую для подшивки свои разбившиеся ЧТЗ. Без такого разрешения сделать этого было нельзя. Находились среди лагерного надзора и такие, которые обрадовавшись возможности помурыжить какого-нибудь мучительно смущающегося интеллигента или старика крестьянина, заставляли их выйти из помещения, войти снова, сорвать с головы шапку и повторить длинную преамбулу простой и коротенькой просьбы. Случалось, что заключенный не выдерживал этой пытки унижением и пускался наутек - пусть лучше из разваливающейся обуви торчат пальцы наружу, чем служить шутом у ухмыляющегося держиморды. Но это было предусмотрено. Обычно в таких случаях глумливый прохвост выбегал вслед за убегающим заключенным и грозно кричал: - Вернуться, номер такой-то... - Засим следовало издевательство уже по усиленной программе.

Сейчас, однако, немного подумав, старший лейтенант не стал продолжать муштры явно неспособного даже к намеку на выправку интеллигента и сделал знак своему писарю вызывать заключенных по списку. - И-двести первый! выкрикнул тот. Из кучки заключенных отделился пожилой человек, по выговору крестьянин и начал скороговоркой бормотать свои "позывные". Этот, по-видимому, не был новичком в лагере.

- А ну вернись! - приказал ему начальник по режиму. Номер на спине телогрейки был правильный. - Покажи бушлат! - заключенный развернул бушлат, который держал под мышкой. На нем был тот же номер, но следовало еще проверить, есть ли под ним дыра: - Надорви угол! - старик торопливо, перекусив нитку зубами, выполнил приказание. - На рубахе номер нашит?

- Номерков не хватило, гражданин начальник!

- Как это не хватило! Ты сколько латок художнику отдал?

- Пять. Да только он пятого номерка не сделал, не успел говорит... Завтра, говорит, доделаю...

- Филонит придурок... Шингарев!

- Слушаю, гражданин начальник! - Из угла торопливо подошел с кисточкой в руке старый изможденный человек с номером на черной лагерной рубахе. Он и сейчас рисовал такие же номера в дальнем углу за столиком.

- Почему не полные комплекты номеров готовишь?

- Не успеваю, гражданин начальник. Я их и так сегодня чуть не полтыщи нарисовал...

- Не картины для выставки рисуешь, можно и побыстрей пошевеливаться! Или думаешь, мы на твою работу другого мазилы в лагере не найдем?

- Я этого не думаю, гражданин начальник.

- А не думаешь, так выполняй задание! Тут твоя "заслуженность" до лампочки! Понял?

Всем недовольный и раздражительный младший лейтенант считал себя неудачником. И больше всего потому, что его почему-то обходили в чинах. Преуспевающим в этом отношении он злобно завидовал, а теперь, получив возможность отыграться на некоторых из таких, не упускал этой возможности. Вызвав к себе под выдуманным предлогом бывшего полковника, немолодого уже и больного человека, начреж злобно и пренебрежительно окидывал его взглядом и затем говорил что-нибудь вроде: -Ты почему, номер такой-то, по стойке "смирно" не стал, когда с надзирателем во дворе встретился?

- Я стал, гражданин начальник!

- Какая это стойка? А сейчас как стоишь? Не забывай, что ты тут не полковник, а заключенный преступник! Понял? - Не любил младший лейтенант и штатских, достигших на воле видного общественного положения, всяких там директоров, докторов и кандидатов наук, заслуженных деятелей и тому подобных. Не будь дневальный КВЧ заслуженным деятелем искусств какой-то из союзных республик, начальник по режиму был бы к нему, вероятно, менее строг.

Старик отошел в свой угол, а писарь назвал номер следующего заключенного. Когда все новоселы барака номер три были уже проверены, его дневальный вместо просьбы о разрешении обратился к старшему лейтенанту с просьбой об освобождении его от дневальства. Даже для человека, у которого по всеобщему мнению были "не все дома" это была очень странная просьба. Какая работа для заключенного в лагере может быть проще и легче, чем несложные обязанности дневального? Начальник УРЧ посмотрел на него с удивлением: - И куда же это ты податься захотел, же-триста восемнадцатый?

- Прошу отправить меня на шурфовку, гражданин начальник!

- Тот, видимо, решил вначале, что ослышался: - Чего, чего? - Кушнарев повторил просьбу.

Шурфовка, "битье" шурфов на полигоне была тяжелейшей работой на прииске. Она заключалась в выдалбливании в скалистом грунте колодцев для закладки взрывчатки под слой "торфов", сланцев, закрывающих золотоносные пески. Шурфовщики по четырнадцать часов в сутки работали киркой и ломом на жестоких уже морозах, не имея возможности обогреться. Добровольно проситься на эту каторжную работу мог только окончательно помешанный человек.

- У печки, что ли, надоело сидеть?

- Не получается у меня дневальства, гражданин начальник!

- Образование, что ли, не позволяет полы подметать?

- Не умею я на горло брать...

- Это верно, товарищ старший лейтенант, - подтвердил присутствовавший тут же надзиратель, "прикрепленный" к третьему бараку, - Дневальный он никудышный. В бараке замерзаловка, кипятку и то достать не может...

Это была правда. И дрова, и кипяток в здешнем лагере в большом недостатке. Дневальными бараков они брались с бою и робкому, не умеющими работать локтями Кушнареву часто или ничего не доставалось или доставалось то, что не брали другие.

- А почему на него не жаловались? - спросил начальник УРЧ.

- Да его в бараке за чокнутого считают, называют "Догорай веники" рассмеялся надзиратель. - Он и в самом деле больной вроде.

- А вот из лагеря бегать, так не больной! - заметил начальник по режиму, подозрительно глядя на Кушнарева. - Теперь вот на шурфовку просится... Опять что-то затеял, же-триста восемнадцатый?

- Ничего я не затеял, - буркнул Кушнарев, - нравится мне на шурфовке работать, вот и все...

Начальники переглянулись. В здешнем лагере, правда, есть один заключенный, который проделывает над собой еще и не такие номера. Пришил прямо к животу тряпку со своим номером, голый садится в снег... Но тот, возможно, симулирует сумасшествие, "косит на восьмерку", чтобы его не гоняли на работу. Этот же сам на нее напрашивается. Впрочем, вряд ли тут может быть какой-нибудь подвох. А если даже и есть, то за его последствия ответит внешняя охрана. - Что ж, - сказал начальник УРЧ, - не хочешь в тепле метлой работать, вкалывай ломом на морозе. Вот только подберем тебе заместителя без высшего образования... - Этой шутке улыбнулся даже вечно хмурый начальник по режиму.

После праздника Тридцать Первой годовщины Октябрьской революции, когда заключенных водили на работу с увеличенным числом конвойных, а их бараки запирались на замок даже днем, Кушнарев сдал новому дневальному барака N3 два ведра, бачок для воды и метлу. На следующий день утром он вышел на развод с бригадой, бившей шурфы на здешнем полигоне. Новые собригадники знали, что со своей завидной должности Кушнарев ушел добровольно и недоуменно пожимали плечами. Впрочем, чокнутый, он чокнутый и есть.

Согласно распоряжению заместителя начлага свою первую ночь в здешнем лагере Кушнарев провел в карцере, кондовой бревенчатой избушке с решетчатыми железными дверями внутри, еще пахнущей лиственничной смолой. Кондей, конечно, не отапливался, но бушлат на его первом заключенном оставили, а наручники с него сняли. Это было сделано, вероятно, снисходя к сомнительности психического здоровья нарушителя. Однако нарушение строя есть нарушение, тем более, что оно было произведено заключенным, дважды бежавшим из лагеря. На утро Кушнарева отвели к местному оперуполномоченному. Надо было выяснить, не затевал ли он побега и отсюда.

Как и почти весь начальствующий персонал нового лагеря опер тоже был демобилизованным из Армии офицером. Но в отличие от большинства своих коллег, бывших служащих штабов и интендантства, он, видимо, воевал по-настоящему. Гораздо убедительнее, чем орденская колодка на кителе лейтенанта об этом говорила толстая палка, на которую опирался при ходьбе лагерный "кум". Человек, по-видимому, неглупый и незлой, бывший фронтовик с любопытством всматривался в изможденное лицо первого, особо опасного преступника, с которым ему приходилось сталкиваться. Папка с лагерным делом Кушнарева лежала перед ним на столе.

Если бы опер начал беседу с нарушителем как обычно здесь, на "ты", в грубом или издевательском тоне, то Кушнарев, как всегда, просто замкнулся бы в себе и молчал. Но лейтенант пригласил его сесть, обращался на "Вы" и, расспрашивая о прошлом заключенного, причинах его странных побегов и истерическом поведении вчера перед лагерными воротами, проявлял, по-видимому, искреннее сочувствие. Измученный вечной и безрезультатной войной с собственной душевной слабостью, а теперь еще и надломленный этим неожиданным водворением в особо режимный лагерь, Кушнарев, как это часто бывает с истеричными людьми, расчувствовался. И поведал человеку с суровым, но вдумчивым лицом о своем стремлении уйти от постылой жизни и от посмертной бирки. Но смерти, как выяснилось, он безвольно и малодушно боится. И теперь уж не понять, он ли цепляется, вопреки рассудку, за эту жалкую жизнь, или она сама держит его железной хваткой. Все попытки Кушнарева покончить с собой кончаются тем, что темный инстинкт стремления жить выводит его из положений, в которых погиб бы всякий другой...