Новенький как с иголочки - Булат Окуджава

Вечером собираемся в учительской. Приехал инструктор из района. У него усталое, небритое лицо туберкулезника.

- Ну как у вас? - спрашивает он у Шулейкина.

- У нас очень хорошо, - говорит Мария Филипповна, - все как один... Все ведь понимают, не первый год...

- В прошлом году сумма-то больше была, - говорит инструктор, поглядывая в ведомость.

- Трудно, - говорит Шулейкин, поглядывая в окно.

- Там ведь ни одного почти мужчины нет, - говорю я, - неужели никто об этом не думает?..

Виташа толкает меня в бок.

- Мы знаем об этом, - говорит инструктор.

- Пошли бы сами, посмотрели бы, что там творится... - говорю я, позор просто...

- Вы напрасно горячитесь, - говорит мне Мария Филипповна, и губы ее белеют, - товарищ инструктор не мог ведь... Он доложит кому следует...

ВСЁ, ЧТО ВОКРУГ...

- Вот так мы и живем, - говорит председатель Абношкин, тяжело дыша. Садитесь. Ну хоть сюда вот... - Он усаживает меня на красный облупленный табурет. - Сашки дома нету... - Он говорит с трудом. В груди у него хрипит что-то. - Поговорим... Ты ведь поговорить пришел?

- Поговорить.

- Ну и ладно, поговорим. Может, выпьешь?.. Ну не надо...

- А у вас всё заботы?

- Заботы, они всегда, - хрипит он. - Без забот разве жизнь бывает? Это и хорошо, что заботы. Вот только до сына рук не дотяну... Плох он, наверное?

- Саша ваш? Нет, он хорошо учится. Он такой самостоятельный.

- Ишь ты... Строптив?

- Бывает, что и строптив... Разве это плохо?

- Ишь ты, - посмеивается он. - Разве хорошо? - И, помолчав: Попробовал ты крестьянской работы? Ну, как она?

На его мясистом, красном лице - хитроватая улыбочка. Он думает - я сейчас плакаться начну. Сейчас он будет говорить, что не посеешь - не пожнешь, что городу без деревни не прожить. "Хлеб!" - скажет он многозначительно.

- Скучища у нас, а? - говорит он.

- Это есть.

- Ты бы организовал чего-нибудь, учитель.

- А Шулейкин?

- А чего Шулейкин? Мишка на директорстве своем запутался. Все ведь смеются. Он человек темный. Дела своего не знает.

- А вот вы сельское хозяйство знаете?

- Я знаю, - хрипит он. - Давай по маленькой? Нет? Ишь ты...

- Что же колхоз ваш скрипит?

Он тяжело дышит и смотрит в окно. Там быстро сумерки густеют. От печки тянет кислым чем-то. Я смотрю ему в глаза. Они громадны и печальны.

Он садится напротив. Подпирает голову широкой ладонью. И молчит.

Он симпатичен мне, этот человек. И убогая его изба не кажется мне убогой. Это ведь прекрасно, когда человек задумывается, пусть даже печально. Тогда его лицо словно освещается, и ты видишь, как оно удивительно со всем, что на нем имеется.

- Понимаешь, парень, - хрипит Абношкин, - я бы тебе сказал, как оно всё получается... Да откуда я знаю, кто ты есть? Поймешь ли?

- Я пойму.

Он вертит косматой головой с сомнением:

- Хочешь понять, да не поймешь... Не поймешь.

- Пойму. Что я, идиот, что ли?

- Я сам всего понять не могу... Думаю. По ночам проснусь - а вот здесь схватывает, - он тычет толстым пальцем в темя, - и никуда не денешься... Мокрую тряпочку прикладываю. Говорят, помогает... - Он смеется невесело. Так это ж голова... На заботы мокрой тряпочки не положишь ведь, а?

Потом он зажигает лампу. И она стоит, как часовой, на самом краешке стола, вытянув свою длинную шею. И большая тень Абношкина медленно шевелится на стене, и хрипит, и стонет. И изба становится похожей на учительскую: там тоже одинокая лампа по вечерам замирает на краю стола.

- Могу тебе ответить, как положено, - хрипит он, - мол, была война... Вот и трудно...

- Это я и без вас знаю.

Он тяжело смеется:

- Это-то ты знаешь, а чего дальше - не знаешь.

- Вот и пришел, чтобы узнать. Ребята ведь спрашивают.

- Нет, этого тебе не понять. Это надо жизнь прожить.

- Живу...

- И живи. Ты человек хороший. Ребята тебя уважают... - И опять после паузы: - А у меня домашняя есть... Высший сорт... А?

- За что же они уважают, когда я ничего сказать не могу?

- Да это они без тебя разберутся. Ты их произведениям всяким учи, стихам, в город их в театр свози... Ну что, по маленькой?.. Несговорчивый ты какой...

Он мне очень симпатичен, этот Абношкин. Как это раньше я мимо проходил? Почему не бывал в этой избе, не сидел на этом красном табурете?

- Гости идут, - хрипит он. - Теперь не миновать разговеться.

Кто-то скрипит дверью, идет через сени.

- Да, - говорит Абношкин, - заходи... Я думал, мужик идет...

Мать Веры, слегка кивнув мне, подплывает к столу.

- Ваших нету, председатель? - низким голосом, по-цыгански спрашивает она. - Нету, да? Жаль. Хотела кое-чего из посуды взять.- Голос ее становится вкрадчивее и тише: - Кажется, Верку сватать приехали. Не пойму что-то... - Она смотрит на меня пристально. Глаза у нее такие же, как у дочери. Только Вера смотрит вниз... Да, вниз...

- Событие, - говорю я спокойно.

- Дождалась, - как-то слишком громко говорит Абношкин. - А Верка-то нарядилась?

- Нарядилась, нарядилась, - смеется мать и смотрит на меня.

- А Шулейкин, дружок твой, пришел?

- Пришел, пришел, а как же, - говорит мать. - Может, и ты зайдешь поглядишь. Да у тебя самого гости.

- Ты бери из посуды сама чего,- говорит Абношкин. - У меня гость.

- А вы идите,- говорю я.- А я по своим делам пойду.

- Посидим, посидим, - хрипит он, - и без нас справятся...

Всё происходит мгновенно: тарелки гремят, дверь хлопает... Событие! Разве меня это касается?.. Но почему кто-то другой?.. Да разве меня это касается?.. Я же не влюблен... Ах, просто странно: почему кто-то другой!.. Да разве меня это касается?.. Надо мною же смеяться будут там, в Москве... А может, пойти туда и спокойно, как Печорин: "Вера, я пришел за тобой..."

- Что-то она темнит, - хрипит Абношкин, - какие еще сваты? Она женщина железная. На порог-то пускает не каждого. Того и гляди, ухватом сработает. Темнит... И слуху такого раньше не было.

...И вот я говорю это. В комнате молчание. Гости смотрят на меня с ужасом. Мать Веры с грохотом отодвигает стул и выходит из комнаты прочь. А Вера вдруг, такая тоненькая, в черном платье с широким вырезом, и высокая, зажмурившись, словно слепая шаря руками, идет в мою сторону. Плавно идет, едва касаясь пола носками туфель.

- Нет! - кричит главный сват.

Но она идет, идет. Я кладу ей на плечо руку.

- Что же это такое?! - кричат гости.

- Пойдем отсюда, - говорит она сухими губами. И плечо ее горячее...

- Ты всё обдумала, Вера?

Она уводит меня из избы. И там, на улице, обняв меня, прижавшись всем телом, с благодарностью:

- Хочешь, я тебе правду скажу?

- Ну...

- Я знала, что ты придешь... Хоть и говорили все, что не ровня я тебе, чтоб не ждала...

- Чепуха это, не ровня!..

...Никто меня не ждет. Может быть, ее уже сосватали?.. Да разве меня это касается?.. Может быть, она и правда ждет меня?.. Никто меня не ждет... Всё идет своим чередом. Спокойно. Ничего непредвиденного не произойдет. Я буду ночевать в своей келье как миленький... Да...

- Темнит она что-то, - хрипит Абношкин, - ну да, темнит... - он вдруг тяжело встает, и лампа начинает покачиваться. - Верка-то с моими в Козельск на базар поехала!.. Ах ты, паралик тебя расшиби! Я ж говорю, темнит.

- А отца у нее нету, - слишком радостно говорю я.

Он садится на свое место. Долго молчит. С трудом дышит. Большая его грудь с клокотанием вздымается и оседает.

- Отец ее до войны в райкоме работал. Вредителем оказался... Видишь как...

- А Шулейкин, значит, тут как тут?

- Он от нее не отступился. Вот как. Не отступился. Понимаешь, как оно... Помогает ей. Верке - тоже. В войну помогал...

- А говорят, он...

- Да это все говорят! - хрипит он яростно.

Он снова встает и начинает тяжело, как медведь, ходить по избе:

- Тяжело мне, черт! Будто воды в меня налили.

Неладное с ним что-то.

- Ты видал осенью, какие луга у нас? - вдруг спрашивает он. - Видал, травки сколько?

- Видал, - говорю я.

- Ага... А скот с голоду ложится... Ну?

- Ну?..

- А к Семеновым нынче зашел, а ребятишки кисель картофельный хлебают. Из крахмала. А я зашел и говорю: давайте, отец и мать, на работу. Что это вы, мол, расселись, а?

- Да?

- А с Васькой Семеновым мы вот здесь в партизанах ходили. Вот на этом самом месте... И по Смоленщине...

- А вы бы плюнули на это... Поехали бы полечились.

- Ишь ты, - хрипит он. - Это ты можешь плюнуть, а мне нельзя. Это же мое всё кругом. А?

Лампа отчаянно борется с темнотой. Она как маленький стеклянный донкихотик. Разве ей справиться?

Абношкин подходит к полке, отодвигает марлевую занавесочку:

- Ну что, по маленькой?

- Нет, спасибо...

Жаль его обижать, да неудобно как-то сейчас пить.

- Ребята затеяли столбы ставить, свет проводить, - говорит он.

- Слышал, - говорю я.

- Столбы я дам, - хрипит он. - И ты будешь?

- Буду, - говорю я.

Он мне кажется очень большим, этот председатель. Он до конца не раскрылся. Он велик, как вся Васильевка. Но что-то с ним неладное происходит. Это я вижу по его глазам.

- Вы песни любите?