Якутия - Егор Радов

- А вы?

- Я сказал: <Как ничего не было? Когда было? Когда я видел? А?>

- А она?

- А она сказала: <Только в рот. Только так. Больше никак. Он не ебал меня в пизду. Поэтому, я не изменила тебе>.

- А вы?

- А я сказал: <А в жопу? А в жопу? А в жопу, сволочь, он тебя не ебал?!>

- А она?

- А она потупила взор. И я понял: да. Было. И я снова выпил.

- А она?

- А она сказала: <Ударь меня, любимый, только не бросай. Он изнасиловал меня. Что я могла сделать? Она сказал, что работает в КГБ, посадит. Он сказал: соси, а то устрою тебе пропаганду против Советской Депии. И я уступила. Это ужасно. Пойди. Убей его>.

- А вы?

- А я вступил в ЛДРПЯ, чтобы бороться с такими, как он. Я возненавидел Депию. И наступило новое время. И я его встретил.

- А он?

- А он улыбнулся, поздоровался, сказал, что он - активный деятель нашей общей партии, любит Якутию, едет в Австрию налаживать контакт.

- А КГБ?

- Он не сказал. Он был очень дружелюбен, сказал, кто старое помянет... И все такое.

- А вы?

- А я попробовал дать ему пощечину и что-то сказать.

- А он?

- А он знает у-шу, избил меня очень сильно. Я два месяца лежал в больнице, а он уехал.

- А она?

- А она поехала в командировку в Чуйскую долину, се там изнасиловали, убили и расчленили.

- А вы?

- Я очень рад. Женился опять - на ее двоюродной сестре. Ничего так. Но без любви.

- Так вы ее очень любили?

- Сначала любил, потом ненавидел.

- Так об этом я и говорил все это время! - воскликнул Головко, подпрыгнув на месте и сделав очень большой глоток <Анапы>. - Значит, я прав, вы подтвердили! Любовь есть ненависть, и только в ненависти есть любовь, и кто ненавидит, тот любит, и кто любит, тот знает все.

- Что-то я разговорился, - с сожалением пробормотал Софрон, отхлебнув вина.

- Прекрасно, восхитительно, чудесно! Такие великие слова о великой любви! Под такой луной! Воистину, это чудо! Любовь!

- Здравствуйте, приятели, - сказал кто-то. Головко и Жукаускас обернулись, и тут же увидели приближающегося к ним с фонарем капитана Илью.

Он уверенно шел по палубе, одетый в красно-зеленую куртку, и имел очень серьезный внушительный вид. Он подошел, протянул свою руку и поздоровался.

- Как партия, как планы? - спросил он.

- Тайна! - ответил Головко, протягивая бутылку <Анапы>. - Мы говорим о другом. О любви.

- Любовь? - без всякого интереса проговорил капитан и быстро допил все, что осталось от вина.

- Любовь - это вершина, - воодушевленно сказал Головко.

- Как вас зовут?

- Я - Абрам, а это - Софрон.

- Ну вот, приятели, - произнес капитан, - это вот так вот все, а остальное по-другому, а тот, кто думает, что это не так, он неправ, и, на мой взгляд, не понимает главное, которое, если взять любовь, видно в том, что любовь прекрасна в Америке и очень плоха в Коми. Поэтому...

- Вы - коми? - быстро спросил Головко.

- Я - наполовину ненец. Наполовину. Но просто в Коми очень много бурят нефть - бурят нефть. И еще там добывают газ - добывают газ. У нас в Депии очень много бурят нефть - бурят нефть. И еще у нас в Советской Депии вообще очень много добывают газ - добывают газ. А в Америке сексуальная жизнь намного выше. Я помню, в Сан-Франциско я зашел в <магазин для взрослых>, как он там называется, это в North Beach, и там столько всего - и члены разные резиновые, что лично мне очень близко, и разные журнальчики, и для таких, и для сяких; и порнушку крутят, которая, что ни говори, при всем при том, имеет определенную цель, и смысл, и назначение, и своих, как говорят, приверженцев, и своих, как говорят, противников. Но там ее крутят - зашел в кабинку, заплатил пятнадцать центов, и можно смотреть - и можно смотреть. В Коми же нет такого - нет такого!

- Видеоклубы есть, - сказал Софрон.

- А членов же не продают, что мне близко?! В Америке-то лучше! В Лос-Анжелесе пойдешь на пляж, там девушки в бикини, мужчины в плавках, что мне близко, а в Коми холодно! Разве пальма Коми сравнится с пальмой Санта-Барбары?! Любовь неотделима от политики, поскольку любовью жив наш человек, ему любовь дана от природы, чтобы он любил, и чтобы было хорошо и волшебно, и ваша ЛДРПЯ борется за это, и я рад, что мы присоединимся к Америке и сделаем в Коми все нормально.

- Так вы за Коми, или за Якутию? - сказал Софрон.

- Я - ненец наполовину. Наполовину. В Коми я живу - в Коми я живу. В Якутии я работаю - в Якутии я работаю. А в Америке мое сердце. Вот так!

- А когда прибывает наш корабль в Кюсюр? - спросил Головко.

- Завтра ночью, - ответил капитан.

Жеребец второй

Наступила прекрасная ночь, и корабль вступил в безбрежные просторы тундры. Берега здесь были темными и разноцветными, и узловатые коряги лежали у воды, омываемые волнами, и каждая из них настолько, в высшей степени, была на своем месте, что казалось, если стронуть какое-нибудь небольшое высохшее бревно с остатками коры и поместить его как-то по-другому, например, перпендикулярно прежнему положению, то исчезнет весь этот мир. И баобабы стали совсем маленькими и тоже узловатыми, как коряги, и издали напоминали застывших на месте дикобразов. И не было тьмы, поскольку был полярный день; но ночной свет все равно был мрачным и каким-то ненатуральным; и все вокруг походило скорее на царство теней, чем на мир, где отсутствует ночь. Но какая-то высшая свежесть чувствовалась в воздухе и во всем; и какая-то истинная энергия пронзала все окружающее - все, что здесь было; и эта реальность как будто была еще более реальной и настоящей, и словно светилась изнутри; и она не требовала от любого индивида ни проникновения в себя, ни пренебрежения собой, а только дарила каждому желающему существу свое великое существование; и в этом было что-то совершенное и подлинно таинственное, и все буквально искрилось радостью, счастьем, покоем и теплом.

Головко и Жукаускас сидели в каюте и смотрели в окно, которое выходило на палубу. Софрон с сожалением допивал последний стакан <Анапы>. Абрам задумчиво глядел на берег, который постепенно становился совершенно голым, теряя всякую растительность, и его глаза излучали восторг и понимание. Жукаускас был одет в красно-желто-зеленую куртку и серые штаны, и сумка с его вещами лежала перед ним. Головко ничего не пил и только иногда постукивал большим пальцем руки по стеклу. И все было так; и тут Софрон резко выпил все вино у себя в стакане. Головко никак не отреагировал на это, только стукнул пальцем по стеклу.

- Мы прибываем? - спросил Жукаускас, икая.

- Мы есть всегда, - многозначительно проговорил Головко, не отворачиваясь от окна.

- Не понимаю вас, - сказал Софрон. - И вообще, простите за мои речи. Все это - ерунда.

- Знаю! - ответил Головко, зловеще улыбнувшись.

- Это - тундра? - спросил Софрон, посмотрев на белую корягу, лежащую около самой воды.

- Это - тундра, - произнес Головко после паузы, - тундра - это победа над лесотундрой, венец тайги, вершина земли. И мы здесь. И все это будет нашим.

- Чьим? Якутским? Якутянским? Не-советско-депским?

- Якутским, - с удовольствием проговорил Головко, - якутянским. Готовьтесь, напарник, скоро мы будем выходить. Вам понравилось наше плавание?

- Прекрасно! - сказал Софрон. - Я в который раз убеждаюсь, насколько прекрасна наша Якутия, а особенно наши баобабы.

- Это так, - прошептал Головко.

- И я с удовольствием приму участие в освобождении этой земли от всего, что ей мешает!

- Да, - ответил Головко.

Они замолчали, Софрон лег на кровать. Двигатели корабля мерно шумели, и их шум словно был частью напряженной тишины, царившей вокруг, и совершенно не нарушал ее умиротворенного величия. Прошло много времени; Софрон Жукаускас полудремал, видя перед глазами какие-то нежные яркие цвета, которые вспыхивали и сверкали, как переливающиеся под разными фонарями журчащие фонтаны, и потом вдруг появились две женщины, и одна из них была голой и красивой. Софрон во сне дотронулся пальцем до ее уха ярко-красного цвета и почувствовал шелковистость и прелесть кожи этого уха. Вторая женщина в коричневом платье подошла к нему и поцеловала его подбородок. Софрон ощутил нечто невероятно-прекрасное в своей душе; его тело начало как будто пульсировать, переполняясь блаженством и возбуждением, и он словно стал воздушным и безграничным. Потом он увидел окно, и в нем было небо и закат солнца. И тут прямо к окну подошла огромная синяя лошадь. И Софрон понял, что любит ее. Он открыл глаза и увидел окно своей каюты, Головко и тундру.

- Абрам, - позвал Софрон, пытаясь привстать.

- Я вас слушаю.

- Со мной что-то было... Это волшебство... Цвета и синяя лошадь... И женщины...

- Тундра, - не оборачиваясь, ответил Головко торжествующим тоном, - это воздух тундры. Это плоть тундры, это тайна тундры. Вы когда-нибудь бывали здесь?

- Нет, - испуганно сказал Софрон.