Замошье - Святослав Логинов

После войны жить стало получше. Бабка Феша — мишкина жена, завела козу. Нрав у козы был скверный, но Тих к ней приспособился, порой даже молочком разживался. Коза стояла в жердяном закуте, хлева у дома не было.

К тому времени можно было бы и другой дом найти, но Тих уже привык и не уходил. При налаженной жизни годы текут неприметно. Чернела солома на крыше, сгибалась от старости бабка Феша, на смену одной одряхлевшей козе приходила другая, молоденькая, но с таким же противным норовом. А потом привалила беда. Пришел Мишка домой после гулянки — его, как знамого гармониста, на все свадьбы звали — лег на постель, сказал:

— Что-то, Феша, мне грудь зажало. Никак помираю, — да и впрямь помер.

Мишку свезли на погост, повесили над домом белый флажок. Осталась бабка Феша одна. С мужиком, хоть и непутевым, все легче, он где поправит, где починит. Теперь дом остался на Тихе, а что Тих один может?

Феша с козой, Феша на огороде, Феша у печки, а той порой стала протекать под лопату крытая крыша. Сколько ж лет соломе бессменно стоять? Начали стены проседать: в затененных жгучей стрекавой бревнах завелась гниль. Тих бегал, старался, страдал, но потом у него опустились руки. Устал. А бабка Феша, продав козу, уехала в город, жить Христа ради казенной богаделкой.

Дождь лил сквозь сопревшую крышу, от сырости просел свод печи, трухой рассыпался нижний венец. Обнаглевшие крысы шныряли по дому, не обращая внимания на свернувшегося калачиком Тиха. Тих тоже ни на кого не обращал внимания.

Зашел сосед Шир. Долго сидел, вздыхал, а потом вдруг сказал, что хочет перебраться в город. Его дом тоже стоял безлюдный.

— Как в кирпичах-то жить будешь? — вяло полюбопытствовал Тих.

— Не знаю. Приткнусь где-нибудь. Все лучше, чем здесь.

Шир забрался ночью в стоящий грузовик и уехал неведомо куда.

Иногда снаружи появлялись люди, ковыряли пальцами стены, говорили друг другу:

— Дом-то еще не старый, мог бы стоять. Хозяина вот только надо.

— Я хозяин, — говорил Тих, но его не слышали.

Изредка отпирался заржавевший висячий замок, люди заходили в дом. Тих знал, что это покупатели. Он прятался и следил за людьми, надеясь, что дом купят и будут жить. Но с каждым разом надежда становилась все призрачней.

Купили дом неожиданно и как-то легкомысленно, так что Тих даже не понял, всерьез ли это. Покупатель не слазал в подпол, не заглянул на чердак. Он лишь восхитился соломенной кровлей и сказал, словно самому себе:

— Была бы цена, а то… Три года дом простоит — считай окупился.

В другое время слова эти насторожили бы Тиха, но сейчас главным было то, что дом все-таки купили.

Счастливый Тих помчался с новостью к Топу. Топ по-прежнему жил в справном доме, хотя и дом, и сам Топ все больше ветшали, а от когда-то большой семьи осталась в деревне одна бабка Настя. Ну да это прежде говорили: «поросенок не скотина», а по нынешним временам так: поросенка кормят, цыпки по двору бегают — значит, справный дом.

Топ выслушал соседа, покачал кудлатой головой:

— Слыхал, слыхал. Ты погоди больно радоваться — знаешь, кто твой дом купил? Дачники.

— Как это?

— Не знаю. Но Настя ворчала, что неладно это.

Вскоре въехали в дом новые жильцы: владелец с женой и дочкой востроглазой девчонкой лет семи. Эта-то сразу все в доме облазала, Тих уж не знал, куда и прятаться: влез под печку и сидел не шевелясь. А девчонка волокла показывать матери найденные сокровища: прялку, старые серпы, недоделанное тележное колесо, оставшееся еще от Мишки.

Дом проветрили, обкосили репье и стрекаву, выгребли из подпола годами копившийся хлам, и гниль приостановилась, ушла вниз, где от земли, хошь-не хошь, всегда прелью пахнет. Хозяйка было подступилась к печи, но только дыма напустила, а стряпать приспособилась на электрической плитке и вонючем керогазе.

Тих суетился больше всех. Ночью даже на кровати взбирался и шептал на ухо спящим, что надо сделать: кровлю латать, сменить нижний венец, править печь. Вроде бы его и слышали: заговаривали за обедом о делах, но не делали ничего. Шатались по лесу да на мох, варили ягоду, понемногу ковырялись в огородишке, но тоже как-то не всерьез: картошки почти не посадили, а все больше развлекались с редиской и зеленым салатом.

— Дачники, — сердито скрипел Тих незнакомое слово.

Потом пошел дождь. Сразу закапало: на печь и в другом углу, где стояла дашкина кровать. Тут уж и дачникам пришлось шевелиться. Завезли шифер, жердей. Полетела вниз солома, на которой уже ромашки начинали цвести, и дом оделся в серую волнистую кровлю. Дошла очередь и до обвалившейся печи: ее попросту разобрали и, выписав аж из самого Дна печного мастера, поставили плиту. Хорошую плиту, со щитом, но уж больно маленькую.

Для Тиха совсем не осталось в избе укромных углов. Ну да это ничего, лишь бы дом как следует устроили. Опять приходилось следить, чтобы правильно оседали стены под весом стопудовой крыши, подбивать клинья под главную балку, недовольную, что по-другому чем печь давит на нее плита.

Жить Тих приспособился в закутке, где Феша когда-то держала козу. Худое место, не для хозяина, а что делать? Вот устроится семья, наладит быт — появятся и уголки, куда по неделям никто не заглядывает. А пока и так сойдет.

В закутке тоже было негде особенно прятаться, так что в один прекрасный день Тих попался на глаза девчонке. Бежать было поздно, и лишь в последний миг Тих успел перекинуться лесным зверем. Есть у хозяина такое умение, помогающее остаться неузнанным: когда некуда уйти от нескромных глаз — можно обернуться мелкой лесной тварью. Только одна метка, чаще белое пятнышко, отличает перекинувшегося хозяина от настоящей лесной живности.

— Ежик! — закричала Дашка и быстро скатала Тиха в клубок.

Тих сердито затукал, хотел поддать колючками, но раздумал, жалко, своя все-таки. Тиха притащили в дом, показали родителям, положили на пол. Тих молча ждал. Наконец, понимая, что так просто от него не отступятся, Тих выглянул наружу. Много раз он видел эти лица спящими или подглядывал за ними исподтишка, а теперь не только он смотрел, но и на него смотрели.

— Развернулся… — зашептала девчонка. — Ручной!

— Смотри, у него коготь белый, — отец осторожно дотронулся Тиху до лапки. — Назовем его Белый Коготь.

Тих даже фыркнул от возмущения: тоже нашли имечко! — но говорить ничего не стал.

В конце концов дело кончилось благополучно: через полчаса Тиха отпустили обратно в закут, и теперь вечерами он, перекинувшись ежом, бродил вокруг дома, не опасаясь, что его заметят. Люди привыкли к нему, считали своим и не трогали. Вдобавок, изредка — чаще об этом забывали — в закутке стало появляться блюдце с молоком. Давно Тих молока не пробовал…