Социально-политическая психология - Герман Дилигенский

К сожалению, среди населения России не проводилось опроса с формулировкой, аналогичной «элитарному». Тем не менее мы располагаем достаточно определенными данными об его позициях по проблеме Таджикистана. 62% опрошенных в начале августа жителей российских городов вполне или отчасти согласились с мнением «российские войска должны уйти из Таджикистана» (решительно не согласились только 12%)[30]. Значит ли это, что большинство россиян разделяло (в отличие от политической элиты) «либеральную» внешнеполитическую концепцию? Такому выводу противоречат другие данные. Так, 67% того же контингента опрошенных одобрили резолюцию Верховного Совета, провозгласившую Севастополь русским городом, хотя в отличие от проблемы военного присутствия в Таджикистане она резко критиковалась в политических кругах и прессе, оценивалась многими как провоцирующая обострение конфликта, а в перспективе и военное столкновение с Украиной. Вместе с тем относительное большинство опрошенных россиян разделило «либеральные» позиции по вопросам о «силовом» устранении ядерного оружия с Украины («за» 35, «против» 48%), присоединении Абхазии к России («за» 31, «против» 45%). Лишь 9% опрошенных москвичей потребовали направить войска в Ингушетию в связи с обострением ситуации вокруг осетино–ингушского конфликта (убийство В. Поляничко); 41 — высказались за новые попытки примирения, 40% за вывоз оттуда всех русских[31].

Очевидно, что в вопросе о политике России в ближнем зарубежье политические круги и основная масса населения исходили из существенно различных приоритетов. Для политиков ими были, с одной стороны, их общие идеологические позиции, с другой — не слишком ясное понимание «национальных» или «государственных» геополитических интересов, которые требуют усиления влияния на события, происходящие в ближайших к России регионах, предотвращения наступления исламского фундаментализма на российские границы и др. Немалую роль играли и конъюнктурные политические интересы. Например, для президентских и правительственных структур стремление помешать оппозиции использовать против них в преддверии возможных выборов «национальную карту». Для большинства же населения главным, доминирующим над всеми другими «национальным интересом» была защита жизни собственных сыновей — русских офицеров и солдат. И прежде всего там, где уже разгоревшиеся войны явно создавали для них непосредственную угрозу: в Таджикистане, Абхазии, на Северном Кавказе. Что же касается Крыма и Севастополя, то там основная масса россиян такой угрозы не ощущала. В июне 1993 г. лишь 20% опрошенных верили в возможность войны России с Украиной из–за Крыма (не верили или считали войну маловероятной 65%). Психологически возможность войны отвергалась в частности потому, что украинцы в Россини не рассматриваются большинством как «другая нация». 63% опрошенных россиян считали их в 1992 г. представителями того же, что и русские, народа[32].

Во всей этой социально–психологической ситуации просматриваются различия познавательных механизмов массового и профессионального политического сознания. Массовое сознание воспринимает проблему с точки зрения жизненных непосредственных интересов и наиболее доступного ему конкретного опыта, основанных на нем образных представлений. В рамках этих представлений Украина — почти то же, что Россия, а Севастополь, конечно же, русский город, война с украинцами — такая же невообразимая нелепость, как отказ от «своего» города. Таджикистан — далекая среднеазиатская республика, которую для большинства представляют инородцы в халатах и тюбетейках, торгующие фруктами на базарах[33]. Непонятно, зачем нужно защищать их то ли от них самих, то ли от похожих на них афганцев. Зато участие в событиях Афганистана вызывает весьма живую образную ассоциацию с «афганом» — войной, где непонятно почему и за что мучились и гибли русские парни. Несомненно, такое восприятие ограничено, в нем слабо отражены возможные перспективы и последствия текущих событий: гипотетическое наступление на Россию фундаментализма и исламских государств, опасное обострение отношений с Украиной. Зато сегодняшнее реальное значение фактов оценивается ясно и верно: русская армия втягивается в новые войны в Средней Азии и на Кавказе, Россия теряет главный военный порт на Черном море.

Профессиональное политическое сознание придает гораздо большее значение прогностическому аспекту ситуации. В этом смысле оно смотрит дальше и шире. Однако интересы политических течений, их борьба, влияние на политиков профессиональных концептуальных стереотипов и понятий, сформировавшихся в других исторических условиях (например, необходимость иметь «зоны влияния и интересов» за пределами собственных границ) - все это в той или иной мере мешает рациональному осмыслению проблемы с позиций широких и перспективных общественных интересов. Не могут не влиять на политиков и те мотивы, которые приоритетны для большинства населения. Поэтому более высокая «квалификация» профессионального политического познания отнюдь не гарантирует его ни от шараханий и колебаний, ни от искажающих действительность оценок, ни от решений, наносящих непоправимый ущерб их странам и народам. История свидетельствует о том, что хотя такие решения особенно типичны для деспотических и тоталитарных режимов, от них отнюдь не застрахованы и режимы демократические.

Что касается массового сознания, то ему легче всего ориентироваться в тех аспектах и связях общественно–политических явлений, которые входят в сферу непосредственно воспринимаемого опыта. За пределами этой сферы для него начинается царство неизвестного и непонятного, где его здравый смысл оказывается часто беспомощным и где оно нередко становится добычей разного рода мифов, своих собственных или внедренных в него пропагандой стереотипов. Правда, надо иметь в виду, что грани между массовым и разного рода «элитарными» сознаниями относительны и исторически подвижны. В наше время наиболее культурные массовые слои выделяют из своей среды множество людей, способных судить об общественно–политических проблемах не менее квалифицированно, чем профессионалы.

В целом доступные нам данные не подтверждают весьма распространенного в научной литературе и публицистике мнения, будто массовое сознание целиком манипулируется политической и идеологической пропагандой. В действительности отношения между различными уровнями и механизмами познания общественной действительности значительно сложнее.

В июле 1993 г. на вопрос «кто больше других виноват в том, что нам приходится сталкиваться с такими трудными проблемами?» (всероссийский опрос ВЦИОМ) лишь 13% опрошенных россиян дали «объективистский» ответ, выражающий понимание сложности причин кризиса, невозможности какого–то однозначного и тем более персонифицированного их объяснения — «мы все». Большинство же выбрало ответы, обозначающие какого–то одного главного виновника: или высшего руководителя страны М. Горбачева 40 — 42%, Б. Ельцина — 32% или — значительно меньше — политические институты и течения (Верховный Совет, правительство, коммунисты, демократы — от 1/10 до 1/4 опрошенных). На другой, более ориентированный на сегодняшнюю ситуацию, чем на прошлое, вопрос «кто представляет сейчас наибольшую угрозу для России?» ни один из предложенных вариантов ответов (различные иностранные государства, внутренние угрозы) не собрал большинства: ответ «бывшие коммунисты» дали 27%, «США» 26, «евреи» — 18% опрошенных[34]. Хотя мнения, поддержанные россиянами, так или иначе соответствуют представлениям, распространявшимся прессой и лидерами различных политических течений, их невозможно свести к простому отпечатку противостоящих идейно–политических платформ. Во–первых, центральные тезисы этих платформ о «вине» коммунистов, Верховного Совета или, напротив, правительства, демократов–реформаторов, «Запада» поддержало меньшинство респондентов. Во–вторых, М.С. Горбачев занял среди «виноватых» гораздо более значительное место, чем то, которое уделяла ему политическая пропаганда и информация. Следует, правда, учитывать, что в свое время негативный имидж президента Союза интенсивно распространялся прессой и политиками едва ли не всех направлений (при всей противоположности мотивов его критики), однако в конкретной ситуации политической борьбы лета 1993 г. они практически предали его забвению. Так или иначе, возникает вопрос, почему одни идейно–политические стереотипы (антикоммунистические и антиреформаторские) нашли меньший, а другие, персонифицированные (антигорбачевские, антиельцинские), больший отклик в массовом сознании? Причем по сравнению с периодом 1990–1991 гг. заметно значительное ослабление преобладавших тогда в России антикоммунистических (антиноменклатурных) и проельцинских настроений.