Волчьи ягоды - Леонид Залата

Капитан склонился над бархатцами, понюхал, потом повернулся к Гринько.

— А вам надлежит сделать два дела. Во-первых, открыть все-таки окно. Советы начальника иногда не мешает воспринимать как приказ. Вот так... А во-вторых, сядьте за этот скрипучий стол и старательно обдумайте свою предстоящую встречу с Полищук. Расположите ее к искренности, полюбезничайте наконец, в меру, конечно. Иногда это помогает. Она как — ничего девушка?

Гринько проворчал что-то невыразительное.

— Вот и прекрасно, — сказал Панин. — Действуйте.

— Вы не могли бы остановить машину подальше от дома?

— Компания неподходящая? Напрасно боитесь нас, Ярослав.

— Не вас я боюсь, — сказал Ярош. — Злых языков. Да и не обо мне разговор. Родители...

— Они знают?

— Вряд ли. Разве что вы...

Ванжа поморщился, кивнул Савицкому:

— Останови.

Солнце плавилось в оконных стеклах. У павильона «Ягодка» толпилась очередь за черешней. За высоким забором вгрызался в землю железными челюстями экскаватор, над котлованом дымилась серая пыль.

«Ничего не изменилось, — думал Ванжа. — Все, как раньше, как тогда, когда она была жива. Но этого не может быть! Если бы ничего не менялось, тогда чего стоит человеческая жизнь?»

Ванжа посмотрел вслед Ярошу, который шел, слегка склонив левое плечо под тяжестью чемодана, и почувствовал, что ему по-настоящему жаль парня.

— Слушай, Савицкий, у тебя девушка есть?

— А у кого ее нет? — Савицкий щелкнул пальцем по носу плюшевую обезьянку, подвешенную в кабине на резинке, и засмеялся: — Только моя еще в школу бегает.

— Я серьезно.

— И я серьезно. — Сержант подмигнул Ванже. — В десятый класс. Как только получит аттестат — приглашаю на свадьбу.

— Спасибо. И давно вы?

— Что давно?

— Ну, решили пожениться?

— Давно. Как в восьмой перешла. Я тогда как раз школу закончил. На выпускном и договорились.

— А родные знают?

— Конечно! Я, товарищ лейтенант, люблю, чтоб была ясность. Везде и во всем.

Ванжа вспомнил Нину. Знал ли он ее? Сколько раз видел, ловил взгляд синих глаз, радовался ее смеху. Но все это внешние приметы. Изредка перекидывался с нею несколькими словами, малозначащими.

— Ясность. Это, видимо, скучно, — тихо сказал Ванжа скорее себе, чем Савицкому, но тот услышал, и его коротенькие брови удивленно подскочили вверх.

— Такое выдумаете, товарищ лейтенант! Ясность — это, если хотите, уверенность, что тебе ножку не подставят, никаких каверз... Только психи копаются в душе, как пальцем в носу, потому что нет у них ни ясности, ни уверенности.

Ванже захотелось сказать в ответ что-то язвительное, колючее, но тут пришел Ярош, угрюмо забился в угол на заднем сиденье, пробормотал:

— Где уж вам верить мне, если родной отец сомневается.

— Куда? — спросил Савицкий, отодвигая обезьянку, болтавшуюся перед глазами.

— В радиокомитет.

Савчук не удивился, увидев Яроша рядом с работником уголовного розыска, но и радости не выказал.

— Как там Черное море? — спросил. — Смеется? Плачет?

— Мы к вам по делу, — сказал Ванжа.

— Да уж не на посиделки, — проворчал Савчук. — Нашлась пленка? Где она была?

Лейтенант взглянул на Яроша — тот смотрел куда-то в окно, в глазах стояла тоска.

— В спешке с собой прихватил.

— Я так и думал. — Савчук снял очки, подслеповато сощурился на Ванжу. — Хотите послушать? Пошли в звукооператорскую.

Ярош радовался, что как раз был обеденный перерыв. Ему не хотелось ни с кем встречаться. Рано или поздно придется объяснять причину досрочного возвращения из Мисхора, но пусть лучше потом, тем более что сейчас рядом был Ванжа. Он не испытывал враждебности к лейтенанту, но не было у него к нему и симпатии. «Кто знает, — думал Ярош, — если бы не этот усач, быть может, и не тянула бы Нина со свадьбой и все сложилось бы по-другому. Колебалась? Возможно, возможно... Какой смысл теперь гадать?»

Мигнул зеленый глаз «мага», и Ярош вдруг почувствовал, что соскучился по работе. Мир звуков таится в рулонах магнитной пленки, в стандартных коробках на полках фонотеки, в ожидании своего часа, чтобы вырваться из плена. И он властен дать им волю, радость голоса, ибо звуки не могут молчать, это для них несчастье, наверное, так чувствует себя обреченный на немоту человек.

Динамик зашипел, как разгневанный гусак. Рука Яроша упала на микшер, шипение затихло, послышался тихий звон, и чей-то голос зазвенел и залился длинной руладой.

Ванжа поймал себя на желании закрыть глаза и хотя бы в воображении перенестись в гущу леса, под зеленые кроны.

Пели соловьи. Слишком неестественным казалось ему это пение в заставленной громоздкой аппаратурой комнате, среди металла и портретов улыбающихся эстрадных звезд на стенах. Еще в Мисхоре Ярош сказал лейтенанту, что в ту ночь он записывал соловьев.

«Соловьев?» — недоверчиво переспросил Ванжа.

«Как-то ездил в село, чтобы записать корову».

Тогда этот разговор вызвал у Ванжи раздражение, сейчас, вспоминая его, он испытывал неловкость.

А соловьи все пели. Им не было дела до человеческих забот и переживаний. Они не имели и представления, что их кто-то слушает, упивались собственным мастерством, не ведая, что это такое. Если бы соловьи и сознавали, что в чрезмерном упоении, не выдерживая неистового напряжения, иногда разрывается их маленькое птичье сердце, то и это бы их не остановило, потому что не петь для них было все равно что не жить.

И вдруг все затихло. Изумрудным глазом смотрел на людей «маг», в его взгляде Ванже почему-то виделся укор.

— Все? — спросил лейтенант и сразу же понял бессмысленность своего вопроса, ибо что можно было сказать в ответ? И Ярош ничего не сказал, не обернулся, привычными, почти машинальными движениями клеил ракорды, перематывал пленку, а Савчук сидел расстроганный, протирал платком стекла очков и вздыхал:

— Ах, разбойники! Ах, артисты! Рапсодия, скажу я вам, хоть на государственную премию выдвигай. Ей-ей, заслужили...

— Я хотел бы получить копию.

— Разумеется, разумеется, — покачал головой Савчук и спохватился: — Извините, я, собственно, забыл, для чего вы здесь. Как-то, знаете, не вяжется, но что поделаешь, что поделаешь... Пойдемте ко мне, Ярослав занесет копию.

У себя в кабинете Савчук подставил разгоряченное лицо под струю вентилятора, минуту так постоял, а когда обернулся к Ванже, в глазах уже не было восхищения, были колючки:

— Ну вот, пленку, в существовании которой вы сомневались, прослушали. Это внесло какую-то ясность?

— Во всяком случае, мы теперь знаем, что в ту ночь Ярош в самом деле был на записи. Кстати, он утверждает, что именно перед этим вы сняли передачу, в которой соловьи пели хриплыми голосами. Потому, мол, и помчался в Дубовую балку. Это правда?

— Было такое, — обрадовался Савчук. — Как же, было. Передача «Природа и мы». Так вот в чем дело! Я же говорил вам, что Ярош добросовестный работник, другой на его месте плюнул бы и баста — в отпуске же, а он...

— Так-то оно так, — сказал Ванжа. — Но Сосновскую нашли мертвой.

У Савчука вытянулось лицо.

— Мертвой? Как это... мертвой? И он, то есть Ярош, имеет к этому отношение?

— Спросить легче, чем ответить, — сухо произнес Ванжа. — Идет следствие.

В пятнадцать ноль-ноль Ванжа положил на стол начальника отделения уголовного розыска кассету с пленкой. Напротив Панина сидел Очеретный, и, похоже, они спорили, ибо у Очеретного был возбужденный вид, и он недовольно оглянулся на лейтенанта.

— Это чего-то стоит? — спросил Панин.

— В час досуга. Соловьи, товарищ капитан.

— Интересно послушать. Вы, лейтенант, давно были в лесу?

— Прошлым летом. Когда к матери ездил... А что?

— А вы, Ларион Григорьевич?

Очеретный пожал плечами.

— Вот-вот, — Панин вздохнул. — Стали горожанами до того, что где уж там соловья, обычного сельского петуха не видим. Разве что в борще. У Ремеза, кажется, есть магнитофон?

— «Весна».

— Прекрасно: «Весна», соловьи... Пусть послушает. Выходит, правду сказал Ярош. Тем лучше. Для него, конечно.

— Жаль только, что соловьи координаты не проставили, — сказал Очеретный. — Так и так, мол, записывал нас гражданин Ярош в Дубовой балке, а не там, где нашли тело Сосновской. — Он вскочил, забегал по кабинету. — Каждый преступник, если у него на плечах не пустой котелок, прежде всего заботится об алиби. Вот вам и соловьи! Ярош записывает их на южной окраине города, а тем временем на северной, обратите внимание, совсем в противоположной стороне, любимая девушка кончает жизнь самоубийством. Чем не алиби?

Сделав паузу, Очеретный продолжал:

— Удивительно другое. Человек решил распрощаться с белым светом. От Чапаевской до Днепра — рукой подать. Нет, он едет за десять километров, ищет малолюдное место, словно заранее заботясь, как бы заморочить нам голову. Кстати, туда ходит городской транспорт?