Микенский цикл - Валентинов Андрей

Ну а это, понятно, Сфенел. Ба-а-а-асом!

– Диомед? Чего молчишь?

Молчу. А на душе плохо-плохо. А на душе – гадко-гадко. Во что вы меня, ребята, втравливаете? Собрались мальчишки, играют в «царя горы». Кто же в Аргосе меня чужака, примет? А может, куретов в Арголиду послать? Лодками – через залив, потом – по аркадским дорогам...

Этого хотите?

– Диомед! Скажи! Скажи!

Молчу. А вот Заячья Губа не молчит. Подходит, улыбается, хочет за руку меня взять...

...Смотрю на него – молча смотрю. Опускается его рука.

– Мой, а-а-а, брат Диомед, сын Тидея, будет править на отчем престоле, в Калидоне. Я сам поведу туда войско!

– Попробуй, ахеец!.. – это Фоас, шепотом.

– А от своей доли добычи, мужи аргивяне, я отказываюсь! Поровну делим! Поровну!

– Ха-а-а-а-а-ай!

А Кипсей уже тут как тут, пурпурный плащ Заячьей Губе на плечи накидывает. Еще кто-то – золотую диадему надевает. Великовата, на ухо слезает, как шлем у Ферсандра...

...Дедова диадема! Где только взяли? Неужели из Аргоса захватили?

– Смотрите – орел! Орел! Знамение! Знамение!

Это жеребец. Тянется, рукой машет. А в небе – пятнышко темное. То ли ворона, то ли действительно – орел. Зато – справа. Как и положено.

– Знамение! В добрый час! В добрый час!

Зашумело, по толпе покатилось. Алкмеон нос вправо повернул, губу свою заячью оттопырил. Затем – Кипсею рукой знак подал.

А Кипсей тут как тут:

– Боги за ванакта! Боги одобряют! А теперь – добыча! Ванакт Алкмеон сказал – поровну. Жеребьевка!

И хор в ответ. Пеласгийский: Жеребьевка! Поровну! Добыча! Добыча!

Набежали, смешались, толкаются, кубком с черепками подписанными трясут. Значит, все!

– Богоравный Алкмеон Амфиарид – ванакт Аргоса! Хай!

– Диомед, ты должен...

– Тидид, ты...

– Диомед, мы все с тобой, решайся...

Ночь, догорают костры. Возле меня – Капанид. И Фер-сандр. И Эвриал с Дылдой Тиринфской.

– Мы их всех перережем! Править должны Сфенел и ты. Вы будете опекунами Киантиппа, пока он не вырастет. Решайся, Диомед! Решайся!

Молчу. Прав был Амфиарай Вещий. Я-не первый.

Я – второй.

Молчу.

* * *

– Куреты – мужчины. Ахейцы – женщины. Одеваются, как бабы, ссорятся, как бабы. Зачем тебе они? Ты – этолиец, ты – мужчина!

Скалит крепкие зубы Фоас, сын Андремона. Весело курету!

– К нам поедешь, в Калидон поедешь. Вместе править будем, ты – в Калидоне, мы с отцом – в Куретии. В походы ходить будем, пить будем, гулять будем, женщин любить будем. Как братья жить будем!

Может, он и прав. Да только в Калидоне я тоже – чужой.

– Зачем грустишь, родич? Вот смотри, кого тебе привели! Подарок тебе, койрат! От всех нас подарок!

Смеется в черную бороду, рукой машет. Двое в плащах меховых мешок большой несут.

– За городом поймали, в лесу пряталась. Дриада, понимаешь!

Мешок – на траву падает. Дергается мешок. Плачет.

– Покажите!

Девчонка – лет двенадцати. Голая – только на шее ожерелье из медяшек. В глазах... Темный ужас в глазах.

– Пожалейте... пожалуйста! Пожалуйста...

Теперь уже все смеются – и Фоас, и те, что мешок приволокли. Знатная добыча! Как раз для койрата!

Отказаться? Обида смертная! Отпустить? Куда? Вокруг лагеря – стража, и у леса стража, и возле ворот городских.

– Не смотри, что худая, койрат Диомед! Крепкая! За коровами ходить будет, шить будет, детей рожать будет...

– Пожалейте...

Груди свои маленькие рукой прикрыла, лоно прикрыла, а на лоне – волоски светлые...

Хохочут куреты – весело им. Они хохочут, а я все Медный Дом вспоминаю. Тогда мы со Сфенелом за Амиклу вступились. А за эту кто вступится? Ведь я клялся Светлой!..

...Клялся – но всех не пожалеешь. Не спасешь. Не заступишься. А на душе – злость черная. После всего, что было, жалеть? А кто дядю Эгиалея пожалел? И всех остальных? И моего папу?

Теперь победитель я. А победителям – все!

Фоас подмигивает, и его парни подмигивают...

...Легла, глаза ладонями закрыла, закусила губы. А когда я на нее навалился, забилась, завыла, все колени пыталась сжать. Царапаться стала, кусаться – пока я ей горло не сдавил. Захрипела тогда, обмякла. А когда меня в себе почувствовала – закричала, страшно так. Потом еще раз крикнула – и умолкла. Не стонала, не плакала, только один раз и прошептала:

– Польно...

По-беотийски прошептала. «Польно» – больно.

Лежала – и кровью пахла. И оба мы с нею в крови, словно убили друг друга. А когда я заснул – убежала. Как и была – голая.

«...Не ударишь, не оскорбишь, не надругаешься. Никогда!»

Зачем ты отпустила меня. Светлая? Почему не превратила в зарево, в ночной ветер, в туман над поляной?

– Ведь чего выходит, Тидид? Присягнул я ему, Алкмеону этому, и все наши присягнули. Деваться-то куда? А ты уезжаешь... хоть бы с собой взял, а еще друг называется! Обидно даже! Да знаю, знаю, не любят у тебя там в Калидоне чужаков, а тебе с дедом разбираться... Может, все же вдвоем поедем, а? Вдвоем мы их всех враз! Да понял, я, Тидид, понял. Нельзя... А в Аргосе? Чего я без тебя буду в Аргосе делать? Ну какой из меня к Мому-Дурню басилей! Родичи еще! Завопят: пришел час, Сфенел богоравный, права наши вернуть! И права вернуть, и стада вернуть, и села вернуть, и чего не было – тоже вернуть. Такое начнется! И теперь уж точно – женят. Буду род наш продолжать – Анаксагоридиков плодить. Ровно бык, честное слово! А ты бы ее, Тидид, видел, эту невесту! Не к ночи вспоминать... Ладно, за домом твоим пригляжу, и за Амиклой пригляжу, а то пропадет девчонка. И... вот чего! Я тебе, Тидид, подарок приготовил. Не-не, не смотри сразу. Тут такое дело было – менялись мы. Щербатый, Амфилох который, у брата женщину выменял – Манто, Тиресиева дочка, помнишь? Выменял – и отпустить хотел, к отцу. А она говорит, что помер Тиресий, почуяла она. Вот ведь, не пережил Семивратые, старик! Жалко, мудрый был, говорят! Это я, Тидид, вот к чему. Амфилоховы ребята храм обнесли. Много чего набрали, ну и среди всякого прочего щит прихватили – висел там. Приметный! Он по жребию Щербатому и достался. А я увидел...

Узнаешь?

Только не смей благодарить, понял? Не смей, Тидид, обижусь! Да так обижусь!

..Черная кожа, полустертые белые звезды, Селена-Луна посреди. Селена – Глаз Ночи. Папа!

* * *

И снова бьют копыта в сырую землю, и грива конская глазами, а вокруг – локрийский лес...

Эй, куреты! Закололи беотийскую свинью?

Закололи, хоть визжала! А теперь – домой пора!

Хо-о-о-о! Хой!

Много ль вы добра набрали, женщин, стад и серебра?

Мы всего везем без счету, внукам хватит на сто лет!

Хо-о-о-о! Хой!

Кто же в бой вас вел, куреты? Кто прославил отчий край?

Диомед, Тидея отпрыск, подарил победу нам!

Хо-о-о-о! Хой!

Как же так? Ведь он – мальчишка, ростом мал и безбород?

Борода козла украсит – нам он люб без бороды!

Хо-о-о-о! Хой!

Все то же, только теперь мы не спешим, никуда не гоним. Можно вволю смотреть по сторонам, останавливаться, где душа пожелает, пить злое молоко у ночного костра, долго лежать на земле, глядя в низкое осеннее небо...

Все можно – да вот только ничего не хочется. И даже не поймешь, почему...

АНТИСТРОФА-I

Глашатая не было, стражи у дверей не было, и сами двери оказались распахнуты. Только на ступеньках сирот ливо лежал чей-то забытый сандалий. Быстро, видать, убегали!

Три года назад меня сюда не пустили. А сегодня я спрашивать не стану.

Сам войду!

Рядом – Фоас, рядом – мои куреты, им тоже интересно: переглядываются, языками щелкают. Еще бы! Maло кто переступал порог этого дворца, так похожего на старый свинарник. Нелюдимо живет мой дедушка, Ойнеи Живоглот! Он бы и сейчас нас не пустил, ни во дворец, ни в город. Даже стражу выставил, даже дружину свою из соседних сел кликнул. Да только дружина подзадержалась почему-то, а ворота нам открыли. Дядюшка Терсит открыл. Верил ему мой дед! Верил – и поскользнулся. Вступил, так сказать, – в дядюшку Терсита.