Карузо - Алексей Булыгин

Карузо действительно чувствовал себя все лучше и лучше, и это вселило в него уверенность, что он уже здоров. И он вел себя соответствующим образом, как в обычной жизни. К тому же ему не хотелось демонстрировать слабость перед молодой женой. Но его богатырский когда-то организм теперь уже не мог справляться с нагрузками прежних лет. Во время следующей встречи с отцом Фофо был неприятно поражен: «Когда я вернулся в Сорренто неделю спустя, то застал папу очень утомленным. Мне рассказали, что на прошедшей неделе он ездил на экскурсию на Капри, а через пару дней ходил с Дороти и Амедео Канессой и другими друзьями в Помпеи — поблагодарить Мадонну за счастливое выздоровление. Они побывали на раскопках, после чего он отправился к нотариусу в Кастелламмаре, однако с какой целью — никто никогда так и не узнал. Позже на сей счет было выдвинуто немало догадок, но без какого-либо видимого результата[424].

В воскресенье днем мы немного повздорили с отцом, так как он хотел, чтобы я отдыхал, плавал и развлекался с другими молодыми людьми. Дороти, игравшая в теннис, была всего на несколько лет старше меня, и отец удивлялся тому, что я настаивал на том, чтобы остаться с ним, и категорически отказывался от развлечений, больше подходящих моему возрасту. Так как я был очень подвижным и очень любил спортивные состязания, его изумление можно было понять. Но на тот момент я был достаточно взрослым, моя привязанность к отцу становилась сильнее и сильнее, так как я видел, насколько он изможден и как ему тяжело.

Когда мы приступили к разбору корреспонденции, я, как обычно, сел за стол, а папа прилег на кровати. Казалось, он чувствует себя неловко, но не желает показать этого. Поглядывая на него искоса, я заметил у него на лбу жемчужины пота. Хотя в конце июля стояла сильная жара, мне это показалось подозрительным. Я прекратил писать, подошел к его кровати и, будто лаская, вытер платком его лоб, который был очень горячим. Ничего не сказав, лишь извинившись, я сослался на то, что хотел принести стакан воды, и выбежал из комнаты, чтобы поговорить с Дорой. Она очень расстроилась и вошла в его комнату, несмотря на все протесты отца. Мы измерили его температуру. Она оказалась очень высокой. Отца лихорадило.

С этого момента наша жизнь стала крайне беспокойной. Отец категорически настаивал на том, чтобы вызвать его старого друга, доктора Ниолу, брата его первой учительницы музыки — врача, лечившего еще его мать и принимавшего почти все ее роды. Старик жил в Неаполе. Потребовался целый день, чтобы за ним съездить и вернуться в Сорренто. Как только доктор осмотрел отца, он тут же снял с себя всякую ответственность и позвонил нескольким известным профессорам Неаполя, чтобы те срочно приехали для консультации. Таким образом, был потерян еще один день…»[425]

По всей видимости, образ жизни, который навязали Карузо друзья, чувство, что самое худшее позади, — все это роковым образом отразилось на состоянии его здоровья. Болезнь была очень серьезной и, в принципе, вряд ли на тот момент излечимой. Чтобы ненадолго продлить жизнь, Карузо нужно было стать другим человеком. Быть под постоянным наблюдением врачей, отказаться от посетителей, прогулок и пения; соблюдать жесточайшие гигиенические нормы и следить, чтобы окружающие их также соблюдали (по словам Дороти, доктор Ниола залез в открытую рану Карузо пальцем, даже не вымыв предварительно руки). Однако этому мешали «широкий», но при этом авторитарный характер Энрико и, в какой-то степени, его простонародная вера в чудо… Родные Карузо довольно быстро осознали, что ситуация приобретает опасный оборот, и забили тревогу, но, увы, было поздно… Фофо вспоминал: «Само собой разумеется, на работу я не поехал. Когда прибыли светила медицинской науки, они долго осматривали отца, толпились, но так и не могли принять решения. В конце концов, они посоветовали нам обратиться к известным докторам — братьям Бастианелли в Риме.

Я пришел в полное отчаяние. Отца все сильнее лихорадило, было видно, как он страдал. Прочитав в газетах о том, что состояние папы ухудшилось, в Сорренто к постели Карузо примчался дядя Джованни, а с ним и другие родственники и друзья. Последние, несмотря на их искреннюю заботу и преданность отцу, создавали уйму неприятностей. Они внесли в жизнь излишнюю суету и беспорядок. И Дора, и я были слишком молоды и неопытны, и в том сумасшедшем доме никто не знал, что нужно делать в подобной ситуации…

…Братья Бастианелли нашли самолет и вылетели довольно оперативно (позвольте при этом вам напомнить, что это был 1921 год. И от Неаполя до Сорренто добираться было дольше, чем лететь от Рима до Неаполя).

Когда я их увидел, во мне проснулась надежда на возможность папиного выздоровления. Профессора Бастианелли проконсультировались с другими врачами и осмотрели отца, которого, казалось, все больше раздражал этот наплыв докторов. После долгой экспертизы Бастианелли вынесли вердикт:

— Ему нужна срочная операция. Вы должны доставить его в нашу римскую клинику.

Они явно жалели нас и не хотели говорить правду, милосердно даровав нам последнюю надежду. Вероятно, они понимали, что отец никогда уже не попадет в Рим…»[426]

Ночью у Энрико начался бред. Он все время бормотал:

— Соль, перец… Перец, соль…

Утром Карузо пришел в себя. Он был совершенно обессилен и уже не мог спорить с докторами. Теперь и он должен был признать, что нуждается в немедленном медицинском вмешательстве. Экспертиза и поддержка наиболее авторитетных докторов Италии дали ему надежду на выздоровление. Он даже не подозревал, что его жизнь находится в опасности, и рассматривал свое состояние как очередное временное ухудшение, которое можно преодолеть еще одной операцией. 29 июля 1921 года он писал Зиске: «У меня, конечно, все еще не закончился мерзкий период выздоровления, так как я чувствую острые боли почти каждое мгновение, и это очень беспокоит меня. Утром меня посетили доктора Бастианелли из Рима и, чтобы точнее поставить диагноз, они пригласили меня к себе в Рим, чтобы там сделать рентген и тем самым получить последнее подтверждение их предположений. В среду, 3 августа я буду в Риме. Болезнь, однако, совсем не влияет на мой голос. Всего несколько дней назад, к удивлению всех присутствующих, я спел романс из „Марты“. Бастианелли уверяют меня, что через четыре или пять месяцев я смогу возобновить работу…»[427]

Письмо было напечатано Фофо, но подпись, исполненная, как было очевидно, неуверенной и дрожащей рукой, должна была о многом сказать Зиске. Она не имела ни малейшего сходства с теми четкими, округлыми буквами, которые отличали почерк Карузо, когда он еще был здоров — даже по сравнению с его письмом от 17 июля. Потеря контроля над правой рукой, растущая слабость, постоянная сильная боль — все это трагическим образом отразилось в судорожных угловатых линиях.

Карузо использовал любую возможность подчеркнуть, что голос его не пострадал от болезни. Тем не менее с каждым часом он чувствовал себя все хуже и к моменту, когда он диктовал письмо, скорее всего, уже понимал серьезность своего положения. Всё же если он и предполагал, что может умереть, то разве что во время или после операции в Риме.

Он пригласил к себе в комнату брата Джованни и долго беседовал с ним об управлении хозяйством, отдавая распоряжения, которые, как оказалось, стали последними. Джованни, как вспоминает Фофо, держался при Энрико молодцом. В его присутствии он не выказывал ни малейших признаков отчаяния и оставался, как солдат на посту, энергичным и распорядительным, занимаясь подготовкой поездки семьи в Рим.

Несмотря на очень плохое самочувствие, Карузо до конца — с помощью Дороти или Фофо — отвечал на письма и помогал всем, кому мог. Как сообщала спустя несколько дней газета «II Mattino», уже едва держась на ногах от воспалительных процессов, протекавших в его могучем когда-то организме, Энрико приобрел на немалую сумму лотерейные билеты — в помощь детям, оставшимся сиротами после войны[428].

Тридцать первого июля он надиктовал свое последнее в жизни письмо — либреттисту Сильвестри:

«Уважаемый синьор Сильвестри!

Ваше любезное послание всколыхнуло множество воспоминаний в моей памяти и пришло как раз в тот момент, когда я собираюсь покинуть Сорренто и отправиться на Север. Я благодарен Вам за Вашу любезность и сожалею, что не могу иметь удовольствия лично пожать Вам руку. Мое выздоровление имеет взлеты и падения, но я надеюсь, что через несколько месяцев полностью поправлюсь.

С самыми сердечными приветствиями, преданный Вам, Энрико Карузо»[429].

Письмо было написано спустя два дня после визита Бастианелли и на следующий день после ужасной лихорадки, продолжавшейся всю ночь.

Дороти решила больше не медлить. Она попросила Джованни забронировать на следующую ночь номер в гостинице «Везувий» в Неаполе и заказать частный поезд, чтобы срочно доставить Энрико в Рим. Об этих роковых днях вспоминает Фофо: «Начались лихорадочные приготовления к поездке. Через полдня мы уже были готовы отбыть.