Улица Райских Дев - Барбара Вуд

Джесмайн в светлом халате шепталась с женщинами в ярких традиционных нарядах, поверяющими ей свои тайны, – тайны жизни и смерти, зачатия и рождения, плодоносности и бесплодия, извечные тайны женщин всех времен. Делясь этими тайнами или испрашивая совета, эти крестьянки – женщины прежних времен – с робостью и любопытством соприкасались с женщиной двадцатого века.

Деклин не сводил глаз с Джесмайн, которая в кругу звонко или визгливо смеющихся советчиц медленно и тщательно повязывала косынку: прикрыв волосы треугольным кусочком светло-оранжевого шелка, аккуратно расправила его и обвила голову концами косынки, завязав их на затылке, – изящная круглая головка стала похожа сверху на половинку абрикоса. Когда Джесмайн подняла руки, под халатом обозначились твердые груди и стройные бедра, и Деклин почувствовал, как его пронзило желание. Ему вспомнились вечера, которые они проводили вместе в его кабинете, работая над переводом.

Джесмайн была тогда так молода и невинна, а он еще не изжил иллюзий и верил, что призван спасать мир.

Он вспомнил, как он увидел ее впервые – она пришла к нему просить работу в дождливый мартовский день. Он почувствовал в ней что-то экзотическое еще до того, как она сказала ему, что она из Египта. Она казалась робкой, но в ней сразу можно было почувствовать и уверенность в себе. Потом Коннор понял, что робость и скромность– результаты воспитания арабской женщины, а твердость Джесмайн обрела в нелегких жизненных испытаниях. И в последующие месяцы совместной работы над переводом, когда часы серьезной работы перемежались веселыми минутами, он нередко ощущал, что душа Джесмайн как бы расколота. Или – что в ней живут две души: одна – полная любви к Египту, другая – отрекающаяся от прошлого, связанного с этой страной. Любовь ее к Египту вылилась в их книге в написанную ею главу об уважении традиций арабской культуры, но связи Джесмайн с родиной были совершенно оборваны, о семье своей она никогда не рассказывала. Она как будто сама не знала, какому миру она принадлежит. В то время студенты увлекались книгой под названием – «Чужой в чужой стране», и Деклин думал: это – о ней.

Когда они закончили работу и рукопись была отослана в Лондон, он понял, что ничего не знает о женщине, в которую неожиданно для себя влюбился. В последующие годы они поддерживали переписку, но Джесмайн писала только об учебе, потом – о работе, и до встречи в Аль-Тафле она оставалась для него загадкой.

За последние несколько недель все изменилось. Группа двигалась от деревни к деревне между Луксором и Асваном, и в каждой деревне крестьянки-феллахи, по обычаю, спрашивали Джесмайн, откуда она, задавали вопросы о муже и сыновьях.

Сначала неохотно, а потом привычно Джесмайн доставала фотографию сына, рассказывала о первом муже, который ее бил, и о втором, который бросил Джесмайн после ее неудачных родов. Она рассказывала о большом доме в Каире, где она выросла, о школах, в которых училась, о знатных людях, с которыми общался ее отец.

Вначале рассказы были сдержанными и даже сухими, но недели через две Деклин заметил, что воспоминания Джесмайн оживают, как будто в запертом доме открываются окна в одной комнате, потом в другой, третьей – и весь дом заливает солнечный свет. Теперь она свободно упоминала имена – бабушки Амиры, тети Нефиссы, двоюродной сестры Дореи. Смех ее стал звонче, взгляд веселее, манеры свободнее. Она даже немного кокетничала с Халидом, умела рассмешить суровых пожилых крестьянок, приласкать детей.

«Она становится египтянкой, – подумал Деклин, готовя шприц для укола последнему пациенту, – она – женщина, которая вернулась на родину».

И все же, осознал он, глядя на Джесмайн через площадь, – она не обрела вновь семьи. Ни разу она не позвонила домой, и, может быть, никто из родных не знал, что она в Египте. Пятнадцать лет назад она замирала от ужаса при мысли вернуться в Египет – сейчас она вернулась к соотечественникам, бедным феллахам, по-прежнему отвернувшись душой от родной семьи.

Когда Джесмайн завязывала на голову косынку, она увидела, что Коннор, сидящий около кофейни, посмотрел на нее, их взгляды встретились, и она отвернулась. Она знала, что он переменился. В нем выгорел социальный энтузиазм, который восхищал ее при первой их встрече пятнадцать лет назад. Но она не знала, почему произошла эта перемена, каждый симптом которой вызывал в ней желание обратиться к нему: «Почему вы говорите, что наши усилия в Египте бесплодны? О чем вы думаете вечерами, молча и в отдалении от всех выкуривая сигарету за сигаретой? Почему вы не подойдете ко мне – ведь через пять недель мы расстанемся?»

Она тянулась к нему не только из-за того чувства, которое родилось в ее душе в день, когда она впервые его увидела. Джесмайн хотела ему помочь в какой-то его беде еще из признательности за то, что Деклин была причиной возвращения ее на родину. Вернувшись в Египет, Джесмайн освободилась от депрессии, от гнева и тоски, которые жили в ее сердце после того дня, когда отец проклял ее. Она чувствовала себя счастливой и оживленной, смеялась и шутила со своими пациентками. Вот сейчас пожилая крестьянка обратилась к ней с вопросом:

– Скажите, саида-докторша, а эта ваша новая медицина помогает?

Прослушивая через стетоскоп дыхание больной, жаловавшейся на лихорадку и слабость, она ответила:

– Зависит от пациента, ум Тевфик. Вот я дала бутылку микстуры Ахмеду, который сильно кашлял, и велела пить неделю по большой ложке. Он пришел в назначенный срок, кашель стал еще хуже. «Ты пил лекарство?» – «Нет, саида, ложка не пролезла в горлышко».

Все засмеялись, согласившись, что мужчины бывают бестолковы и беспомощны. Джесмайн слышала собственный беззаботный смех и понимала, что с ней случилось чудо. Ведь депрессия при ее наследственности угрожала рассудку. Когда она двадцать лет назад приехала в Англию, то узнала от тети Пенелопы, что ее бабушка леди Франсис покончила с собой во время глубокой депрессии. «Дядя Эдди, – подумала тогда она, – возможно, застрелился, хотя утверждали, что он погиб от нечаянного выстрела при чистке револьвера. А мать, которая погибла в автомобильной катастрофе, – может быть, это тоже было самоубийство в результате депрессии?» У Джесмайн возникла мысль, что депрессия могла стать пагубной и для нее самой. Но в Египте депрессия прошла бесследно и Джесмайн воскресла душой. Это было прекрасное чудо, возрождение к жизни. Она была счастлива, слыша кругом арабский язык, вернувшись к привычной еде своего детства. А какой радостью было узнать снова в своих соотечественниках эту неподражаемую ироничную манеру, умение египтян посмеяться над самими собой, не принимать жизнь чересчур серьезно. А счастье сидеть на берегу Нила, наблюдая, как меняется его течение от восхода до заката солнца, чувствовать под ногами благодатную родную почву, а на плечах – горячую ласку солнца… Да, Джесмайн пробудилась и воскресла физически и духовно. И она чувствовала, что в Деклине Конноре что-то умерло, и горячо желала его воскресить.