Забытая трагедия. Россия в первой мировой войне - Анатолий Уткин

Посол Ридинг, без промедления принятый Вильсоном, просил передать американские войска во Франции в состав французских-и британских соединений, не откладывая участия в боях до формирования боеспособных частей под собственным командованием. «Президент секунду молчал. Затем он ответил, что, согласно конституции, у него есть полномочия принимать необходимые решения, и он полон решимости отдать нужные приказы. Вопрос был исчерпан» {673} . В эти несколько минут, возможно, решилась мировая история.

Германские войска 24 марта перешли Сомму, вбивая клин между французским и британским секторами, сумели это сделать, захватив Бапом и Нуайон, взяв 45 тысяч военнопленных. Произошел спор между Хейгом, остро нуждавшимся в помощи, и Петэном, боявшимся за свои позиции в Шампани. Даже хладнокровные британцы готовились к худшему — в Лондоне обсуждали возможность отхода к Ла-Маншу. Надежда в эти часы заключалась в предположении, что «резервы у бошей не бездонные». Но судьба строптива. Один британский генерал, чья дивизия превратилась в батальон, едва живой, неожиданно сказал, «мы победили», имея в виду даже не мужество своих солдат, а трудности немцев с подкреплениями и новую черту боев: наступающие немцы — в случае контратак против них — стали сдаваться. Готовая победить армия в плен не идет.

Благословением для союзников была достигнутая накануне сплоченность, при которой генералиссимус Фош осуществлял общую координацию. «На совещании в Дулансе 26 марта одна французская армия была перемещена от Сан-Миэля к Амьену, где Фош приказал „защищать каждый сантиметр территории“. Немцы 27 марта были в семидесяти километрах от Парижа. Союзники возвращали в бой даже раненых. Но их контратака 30 марта 1918 г. показала, что германские силы не беспредельны. Сражаясь не на жизнь, а на смерть на Западе, Германия содержала в Восточной Европе сорок дивизий — полтора миллиона человек {674} . Если бы эти силы были введены в бой в марте-апреле 1918 г., исход войны мог быть другим.

И все же немецкая военная машина была всего в восемнадцати километрах от Амьена, взяв в плен 90 тысяч человек и 1300 орудий. До Парижа оставалось шестьдесят километров. В авангарде наступающих армий стояли войска, снятые с восточного фронта. Расширение клина между французами и англичанами грозило крахом всего фронта. Приказ Фоша звучал как заклинание: «Не потерять ни метра!» Но немцам так и не удалось коснуться нервного узла оборонительной линии союзников — их поразительная энергия показала признаки утомления. Лорд Биркенхед: «После двухнедельной битвы фронт все еще стоял, и последний порыв Людендорфа увял. Амьен был спасен, равно как и Париж; спасены были порты Ла-Манша; спасена была Франция; спасена была Англия» {675} . В порты Франции начали прибывать по 120 тысяч американских солдат. ежемесячно. И хотя немцы перевели еще восемь дивизий с востока на запад, соотношение сил стало необратимо меняться в пользу западных союзников. Британская медсестра внезапно увидела колонну солдат. «Необычная раскованность, вид смелой энергии заставляли смотреть на них с интересом. Они выглядели выше обычных людей; их высокие статные фигуры являли собой заметный контраст с обычными солдатами… Ритм, такое достоинство, такое безмятежное выражение самоуважения. Это были американцы» {676}.

9 апреля Людендорф бросил четырнадцать немецких дивизий (после четырехчасовой артподготовки) на фронт шириной пятнадцать километров. 11 апреля генерал Хейг издал свой знаменитый приказ: «У нас нет другого пути, кроме как сражаться. Каждую позицию нужно защищать до последнего человека, иного выхода нет. Прислонившись спиной к стене и веря в справедливость нашего дела, каждый из нас должен сражаться до конца» {677}.

Россия: на самом дне пропасти

Тяжела была доля России — с каждым днем историческое пространство России уменьшалось. Это был, возможно, самый тяжелый период а русской истории. В Брест-Литовске Россия лишилась Польши, Балтийских провинций, Финляндии. 28 января 1918 г. Украинская Рада объявила о своей независимости. В апреле и мае декларации независимости последовали от Грузии, Азербайджана и Армении. Все эти территории так или иначе находились под опекой Германии. Канцлер Гертлинг утверждал, что Германия реализует на Востоке принцип самоопределения наций, что Германия «установила хорошие отношения с этими народами (живущими на западе и юге России — А.У.) и с остальной Россией», настаивая на оборонительном характере германских операций в России, которые якобы следуют за «призывами о помощи», звучащими на Украине, в Ливонии и Эстонии, делая германское военное вмешательство «морально неизбежным».

В последующие месяцы 1918 г. под вопрос было поставлено само историческое бытие России. На месте величайшей державы мира лежало лоскутное одеяло государств, краев и автономий, теряющих связи между собой. Центральная власть распространялась, по существу, лишь на две столицы. Треть европейской части страны оккупировали немцы — Прибалтика, Белоруссия, Украина. На Волге правил комитет Учредительного собрания, в Средней Азии — панисламский союз, на Северном Кавказе — атаман Каледин, в Сибири — региональные правительства. Великая страна пала ниц. Падение не могло быть более грубым, унизительным, мучительным. Великий внутренний раздор принес и величайшее насилие. Сто семьдесят миллионов жителей России вступили в полосу гражданской войны, включающей в себя все зверства, до которых способен пасть человек. Россия уже не смотрела на Европу. Та сама пришла к ней серыми дивизиями кайзера, дымными крейсерами Антанты. Запад самостоятельно решал проблему своего противоборства с Германией, а Россия превращалась в объект этого противоборства. Впервые со времен Золотой Орды Россия перестала участвовать в международных делах. Страна погрузилась во мрак. Да, были беды и прежде Поляки владели Москвой, и Наполеон владел древней столицей. Но впервые со смутного времени внешнее поражение наложилось на неукротимый внутренний хаос, и впервые за пятьсот лет у русского государства не было союзников. Окружающие страны вожделенно смотрели на русское наследство.

А социалисты смотрели на происходящее в другой плоскости. В марте 1918 г. В. И. Ленин назвал государство, главой правительства которого он являлся, лишь передовым отрядом мирового революционного пролетариата, существующим сепаратно «лишь ограниченный, возможно, очень короткий период. Нашим спасением от возникших трудностей является революция во всай Европе». Однако случилось так, что западные коммунистические партии стали не авангардом, а арьергардом русского коммунизма. Теоретически большевики не беспокоились о границах государства как «временного наследия прошлого». Член французской военной миссии Антонелли разъяснял Западу, что для большевиков «неважно, например, отдана Литва Германии или нет. Что действительно важно, так это будет ли литовский пролетариат участвовать в борьбе против литовского капитализма» {678} . Ленин твердо стоял на этой точке зрения — как сказал он в письме американским рабочим от 20 августа 1918 г., «тот не социалист, кто не пожертвует своим отечеством ради триумфа социальной революции».

Прозападные по своей учености, большевики оказались самыми большими изоляционистами, обусловив связи с Центральной и Западной Европой немыслимым — победой там братской социал-демократии. Поскольку политические миражи рано или поздно рассеиваются, фантом мирового восстания стал уходить за горизонт, а на первый план вышла главная функция каждого организма — забота о самосохранении. Постепенно порыв разжигателей мировой революции отодвигается конкретными задачами выживания. Вперед с неизбежностью жизненного потока стала выходить та российская «самобытность», о которой не мечтали даже славянофилы. Россия действительно обернулась на Запад, словами А. Блока, «своею азиатской рожей». Западная модель развития была отвергнута установлением небывалой формы правления, связи с Западом надолго были опорочены публикацией секретных договоров, отказом платить заграничные долги, созданием революционного Третьего Интернационала.

Психологически это был отрыв от петровской парадигмы. Можно согласиться с Т. фон Лауэ, что «большевистская революция представляла собой, по крайней мере частично — прорыв в глубинных амбициях русского эго. Несогласные с простым отрывом от старой зависимости, большевики сразу же универсализирова-ли свой успех, объявив себя авангардом социалистической мировой революции. Настаивая на прогрессе, осуществленном с созданием советских политических институтов, они пока еще признавали отсталость России. Но со временем осторожность была отброшена, и утверждение своего превосходства становилось все более настойчивым, пока при Сталине Советский Союз не был провозглашен высшей моделью общества» {679} . Петровская прозападная ориентация царского образца уступила место жесткому антизападному курсу. Старое противоречие послепетровского периода русской истории между внешней политикой (прозападной прежде) и внутренней (периодически менее дружественной Западу) практически исчезло.