Сапфировый альбатрос - Александр Мотельевич Мелихов

разбирая дороги, маленький, щуплый, сутулый, плохо и неярко одетый и ужасно некрасивый. И уже не слишком молодой. Я и сам не щеголь и не атлет, но все-таки крепыш и уж в его-то годы все еще был хорошеньким, как амурчик, женщинам сразу хотелось взять меня на ручки и дать грудь, я уже использовал эту шутку, а ему-то и правда можно было дать разве что из жалости.

Казалось, я и не был очарован нашей предстоящей встречей, однако разочарование ощутить сумел. Разумеется, я не ждал, что ко мне явится Аполлон или Давид, но все же и не такое чмо. Мне было совестно за столь неродительские чувства, но даже приобнять я его решился лишь с некоторым внутренним содроганием («любовник» во мне где-то все-таки засел).

— Я, к сожалению, привился только один раз, — сообщил ему я, чтобы отвести справедливые подозрения в нежелании обняться покрепче и потеплее.

— Я не верю в российскую вакцину, — оттарабанил он, как заученный урок, и я понял, что никакой серьезный разговор невозможен.

— Это правильно. Нужно держаться традиций, во время эпидемий убивать докторов. Предлагаю пойти к Неве.

Мы двинулись к Дворцовой набережной Шведским переулком и дворами Капеллы, и я старался как можно более по-отечески расспросить его, что он любит на этой земле или на небесах — науку, спорт, деньги, путешествия, девочек, мальчиков, на худой конец, хоть слово «конец» здесь и звучит двусмысленно, — но не отыскал решительно ничего. И прославленные красоты не вызвали у него ни малейшего интереса, хотя моя бывшая невенчанная только на них и смотрела, чтобы не видеть людей. Да, Снежная Королева наделила его своим холодным безразличием ко всему живому, но не сумела передать свою ледяную бесчувственность: любить он не умел, а страдать умел. И тянулся к тому, в ком пульсировала страсть, не важно, разрушительная или созидательная.

Впрочем, созидательные страсти никогда не пылают так жарко, как разрушительные. Мне было нечего ему предложить, я и сам могу светить лишь отраженным светом.

Но и тревога моя за него рассеялась, я не почувствовал в нем ни острой боли, ни особенного горя — так, кислое уныние. Но это, я понял, было обычное его состояние. А отставши на пару шагов, я увидел город его глазами: вместо людей по улицам передвигались безглазые мешки. Так что я не удивился, когда перед Адмиралтейством в Сашкином саду он отвернулся к кустам и при полном скоплении гуляющей публики преспокойно отлил в лучах заходящего солнца.

На этом и закончились наши излияния.

Ну и я дал себе волю — кашлял до самого дома.

Не смог остановиться, даже когда снова засвиристела Снежная Королева. Никаких вопросов, что со мной происходит, сразу обличительный напор:

— Андрей с тобой? А почему ты его отпустил, он же собирается совершить акт самосожжения, под Лениным, перед Смольным! А ты сам не мог догадаться, расспросить его?! Вот она, цена твоим отцовским чувствам!!! Позвони, разыщи!!!

Цифры его телефона она вбивала как гвозди в мою тупую бесстыжую голову. Но ужас я испытал, только когда она наконец заткнулась. Для самосожжения вроде бы требуется какой-то бензин, но кто его знает, что этот бедняга мог придумать. Сейчас я снова любил его буквально больше жизни.

С колотящимся сердцем, задыхаясь от ужаса и от кашля, я ринулся вниз по лестнице. С таким кашлем в троллейбус нечего было и соваться, но даже и таксист отказался меня везти, невзирая на намордник.

И я потрусил по остывающему Невскому, распугивая народ своим хрипом и кашлем, ежеминутно останавливаясь, чтобы набрать Андрюшку, но он молчал как мертвый. Боль под ложечкой была ужаснее, чем под вчерашней пыткой, я задыхался, ноги уже не слушались, но я решил трусить, пока не сдохну.

Однако в районе Четвертой Советской Андрюшка наконец откликнулся. Он в Пулкове, собирается домой. Говорил скучающе и, почему я задыхаюсь, тоже не спросил. А я не спросил, что такое лоукостер.

Мокрый как мышь, стараясь кашлять себе за пазуху, я плелся до дома переулками не меньше часа. А там измерил температуру, и оказалось тридцать восемь и шесть. Под утро же перевалило за тридцать девять. И кашель сделался раздирающим. Я буквально ощущал, как разрываются мои легкие, но удержаться не мог, только старался кашлять помягче, в подушку.

Врач возник к вечеру. Бронхит, ковид, требуется катэ… В поисках катэ меня с завываниями катают по городу в фургончике скорой помощи и до того закатывают, что я уже не представляю, где я нахожусь. Внутри чисто и технологично, как в подводной лодке. А потом меня вкатывают в какой-то батискаф, и я даже не пытаюсь понять, гудит снаружи или у меня в голове.

Поражение… семьдесят пять процентов…

На палец надевают какую-то электронную прищепку.

Сатурация… восемьдесят шесть процентов…

Гулкий приемный покой… Раздевают, одевают…

Я оказываюсь в необозримом ангаре в выгороженной клетушке с тахтой и каким-то прибором ростом с тумбочку, увенчанным змеящимся экранчиком. В недосягаемой полутемной вышине сплетаются металлические удавы вентиляции, а мне уже буквально нечем дышать, и нарастающая тревога скоро превращается в ужас. Заботливые космонавты в белых скафандрах вводят мне в ноздри тонкие гибкие трубочки, и ужас сменяется кратковременным счастьем, однако близость ужаса я тут же начинаю ощущать снова. Оказывается, для удушения не нужны ни бетонная плита, ни удар под дых. Феликс считает, что наш главный враг — власть, а оказалось — природа.

Тем не менее, когда мне звонит Муза, я храбрюсь, стараюсь ее не пугать: все нормально, мне уже лучше… Но когда она принимает это слишком легко и тут же переходит к своему (уже не нашему) памятнику, мне становится обидно. А она с гневной радостью рассказывает, какие боевые операции они с Феликсом задумали, она отольет миниатюризированный памятник из политриметилгидратфосфатилена, и они с Феликсом сами установят его на Малой Конюшенной под боком у нашего Курятника с разъясняющими комментариями в интернете, и это вызовет такой резонанс, что властям после этого будет не так-то просто…

Я уныло поддакиваю, но она не замечает моего уныния, и обида моя все растет и растет, и когда она завершает свой монолог жизнерадостным «Целую!», я сухо отвечаю: «Спокойной ночи».

Мою-то ночь никак нельзя назвать спокойной. Белые космонавты вонзают в меня капельницы, трубочки в нос я уже сам то вставляю, то вынимаю, но и этого бывает мало, меня переворачивают на живот — это называется прон-позиция, в ней почему-то легче дышать, хоть и мешает подросший животик. Если бы мне неделю назад сказали, что мне придется сутки за сутками лежать на животе, я бы ужаснулся