Чудо Бригиты. Милый, не спеши! Ночью, в дождь... - Владимир Кайяк

Духовные ценности, кажется, Винарту не нужны. Правда, ради общественного мнения он готов перед ними почтительно снять шляпу, но на самом деле они ему ни к чему. Для престижа ему вполне достаточно двух–трех клиентов из сферы искусства. Вообще к артистам и художникам он относится с некоторой подозрительностью – слишком легкомысленным и праздным делом они занимаются. Уважение он испытывает лишь к титулованным представителям этой сферы да к высоким ценам на картины в Художественном салоне.

Должностным лицам – вот им он кланяется, потому что от них всегда можно получить какие–нибудь реальные ценности в виде резолюции «Не возражаю» или «Обеспечить!» на уголке заявления или прямо со стройки от прораба – цемент, релин, финские обои.

Мне представляется, что многие люди, подобные Винарту, все видят не так, как мы: деревья, улицы, дома – все. Весну – сквозь рыночную цену на редиску, зиму – сквозь количество угля, необходимого для отопления теплицы. Я вспомнил, как в зоопарке возле вольера с американским бизоном некий глава семьи со знанием дела говорил, показывая на холку могучего животного: «Резать сначала надо вот здесь, потому что там, вдоль спины, эти толстенные кости ни один топор не возьмет! В нем пудов пятьдесят чистого мяса!» Детишки обступили своего умного папочку и смотрели на него, разинув рты, а я, кажется, понял, почему бедняги индейцы, не имевшие пристрастия к мясу и ценным шкурам, из шестидесяти миллионов бизонов сумели сохранить их всего две–три сотни.

Однако такие рационалисты создают материальные ценности. Даже в свободное время. В отличие от тех, кто в свободное время их только потребляет. Создание ценностей для рационально думающих является и работой, и хобби. Эмоциональный голод их не гложет, ведь создание ценностей обеспечивает их эмоциями в избытке: то градом или заморозками побило рассаду, то снизился уровень грунтовых вод, то возникла неожиданная конкуренция на рынке со стороны потребсоюза – пригнали из Азербайджана или еще откуда–то четыре вагона цветной капусты.

Я только не понимаю, почему сельские жители Латвии, еще с давних времен склонные к рационализму, все же сажали возле своих домов липы, дубы и кусты сирени, а непрополотая грядка с цветами всегда была несмываемым позором для хозяйки. Почему в латышской деревне, где и ныне работают от зари до зари, читают книг больше, чем где бы то ни было, хотя у них, как и в Риге, есть возможность смотреть три (а кое–где и четыре – еще эстонскую или литовскую) программы телевидения?

В дверь кабинета стучат.

– Войдите.

Винарт Кирмуж. Наглость с лица исчезла, он явно озабочен и смущен. К тому же допустил тактическую ошибку: не оставил в коридоре на столе лист с объяснением, а держит его в руке – мне отлично видны несколько строчек в правом верхнем углу. Значит, написал всего: тому–то от того–то, проживающего там–то.

– Может, вы все же разрешите позвонить? Профессору Наркевичу.

– Почему именно ему? Ведь у нас много и других знаменитостей.

– Это очень важно.

– Для меня важно, чтобы вы написали объяснение. Я жду!

– Извините…

Дверь закрылась.

«Конечно, не профессор ему нужен, он хотел предупредить Науриса, что находится здесь».

Разве крайний рационализм не самый надежный путь, чтобы выбиться в люди? Только вопрос – в какие? Вроде бы в работящие и честные, только честность их кончается там, где начинается собственное благополучие. Тогда в дело можно пустить сильные средства. Кирмуж в этом смысле, конечно, не очень характерный пример. Он зашел слишком далеко. Достаточно даже машин, не говоря уже об убийстве Грунского. И это, конечно, несчастный случай. Да, убийство, но с Винартом несчастный случай, потому что оно не вписывается в его биографию рвача. Таскал–таскал горячие угли чужими руками, но неожиданно обжегся и сам. Ошибся. Но почему? Он отнюдь не принадлежит к тем, кто ради минутного каприза готов заплатить любую цену, деньги он считает осмотрительно и дверь черного хода в своем доме всегда держит открытой, чтобы в случае чего можно было улизнуть.

Возвращается Ивар.

– Ну что, этот пижон еще ничего не написал?

– Он желает говорить с профессором Наркевичем.

– Интересно, что он хочет сообщить Наурису? Наверно, у них есть договоренность о каком–нибудь шифре.

– Может быть.

Ивар откидывается на спинку стула и вытягивает свои длинные ноги до моего стола.

– Начнем? – спрашивает он.

– Не возражаю.

– Подожди! Есть другое предложение, но ты не согласишься.

– Говори уж.

– Чего хочет он? Подкинуть информацию. Чего хотим мы? А нам надо получить эту информацию. – Ивар понемногу увлекается своей идеей, хотя выкладывает ее весьма сдержанно. – Это сэкономило бы нам и время, и труд. Вот увидишь, он еще раз попытается поговорить с тобой. А ты поломайся, не сразу соглашайся, чтобы я успел сбегать вниз в дежурную и позвонить на телефонную станцию…

– Лучше начнем.

– Что начнем?

– Допрос.

– Я так и думал, что ты не согласишься. А жаль…

– Давай не будем вредить сами себе.

– Ты великий теоретик, я рад за тебя. В преклонном возрасте наверняка буду вспоминать тебя с благодарностью.

Кирмуж все еще не справился со своим делом. На листе бумаги всего три строчки: толкучка, генератор, Ходунов и все. Внизу витиеватая подпись.

– Если не позволите мне позвонить, я отказываюсь говорить! – угрожает он.

– Этим вы нас не удивите: вы ведь уже отказались писать. – Ивар что–то ищет в своем письменном столе, находит и кладет перед Винартом собственноручные показания Илгониса Алпа. – А прочитать… Окажите нам небольшую услугу!

Я смотрю на Винарта, пока он читает: на его лице вспыхивают и бесследно исчезают красные пятна.

– Мы не запрещаем вам, – продолжает Ивар, – это печальное признание Алпа измять, порвать или даже съесть, если появится аппетит, у нас есть такое же второе.

Не дойдя до середины, Винарт Кирмуж прерывает чтение. С таким мне еще не приходилось встречаться: обычно соучастники преступления стремятся перечитать показания по нескольку раз, если уж такая возможность предоставляется, ведь потом на этом нужно строить свою защиту, признание или умалчивать о чем–нибудь.

Он начинает говорить. Каких только интонаций нет в его быстрой, хаотической речи: унижение и отчаянная мольба, ненависть и лесть, угрозы и торгашеские обещания продать по дешевке. Чего–то он лишился. Чего–то такого, на что очень рассчитывал. Его корабль тонет, на этом корабле у него был отличный спасательный круг, но Винарт уже не может его отыскать или он ему стал недоступен. Он унижен и одурачен, ведь все было так хорошо им продумано и разложено по полочкам, он все предусмотрел, ничего не оставив на самотек. Как в игре в «очко» – противник некорректной игрой получил девятнадцать, в прикупе взял валета и сорвал весь банк.

– Я ничего не скажу. Я ничего не стану писать. Я подожду, пока вы мне позволите поговорить с профессором Наркевичем. Все равно он в ближайшие дни узнает о моем аресте и явится сам.

– Ну, пожалуйста… будьте людьми, разрешите мне позвонить ему… Я только скажу, что нахожусь здесь – и все. Зачем я вас упрашиваю – в конце концов, это ведь и в ваших интересах. Поняли? Неужели не поняли? Я хочу избавить вас от неприятностей.

– А если я предложу вам сотрудничество? Я много знаю, но могу узнать еще больше. По хозяйственной линии. В основном по хозяйственной. Конечно, если мы договоримся…

– Вы еще пожалеете… Вы горько пожалеете!

Это угрозы, в которые Винарт Кирмуж и сам уже не верит.

Глава XIX

Какая безмятежная белизна вокруг! Сады будто уснули, до подбородка натянув толстое пушистое одеяло. Снег глубокий и рыхлый – поглощает все звуки. На какое–то время снегопад прекратился, лишь отдельные тяжелые снежинки кружатся в воздухе. Настолько редкие, что увидеть их можно лишь в потоке света от уличных фонарей.

Я стою на небольшом холме, впрочем, пожалуй, и не на холме: просто Сады расположены ниже, я могу их обозреть, как на старинных картинах генералы обозревают поле битвы, где плотными рядами со штыками наперевес друг другу навстречу маршируют отряды воинов, кони встают на дыбы, а над пушечными стволами вьются облачка дыма.

Сражения на моем поле битвы закончились, но война еще продолжается – еще будут и жестокие бои с оружием в руках, и дипломатические переговоры. Только в Садах баталий уже не будет, они могут спать спокойно, высунув сквозь белое покрывало свои покосившиеся изгороди, метелки фруктовых деревьев и разноцветные будки.

До самого горизонта – где снег сливается с тьмой – в Садах не видно ни одного огонька, ни одного освещенного окна, только в противоположной стороне, где город, сверкают гирлянды огней. Но эта абсолютная тишина, наверно, обманчива: на только что выпавшем снегу вдоль гаражей, среди засохших стеблей крапивы уже протоптана дорожка. По этой тропке провел меня старик, обнаруживший в канаве труп Алексиса Грунского.