Золото Вильгельма (сборник) - Фазиль Искандер

«Чем могу служить?» – повернулся я к нему наконец.

«Я уверен, что какой-то пустяк», – сказал он безо всякого выражения, кажется, все еще прислушиваясь к другой комнате. Дверь в той комнате отворилась, жена несла кофе.

Мы посмотрели друг на друга. Он сразу понял мой молчаливый вопрос.

«Не стоит тревожить», – сказал он и выразительно посмотрел на меня.

Я кивнул как можно бодрей. Надо было показывать, что я ничего не боюсь и верю в свое быстрое возвращение. Я вложил в книгу закладку и, захлопнув ее, оставил на столе. Если он следил за моим поведением, этот жест он должен был оценить как уверенность в том, что я сегодня еще собираюсь вернуться к своей книжке.

«Вы знаете, мы решили идти», – сказал он, вставая, когда жена остановилась в дверях с дымящимся подносом.

«Ничего, – сказал я, – успеем».

Я взял чашку и стоя, обжигаясь, выпил ее в несколько глотков. Он тоже пригубил. Жена все еще что-то чувствовала, она догадывалась, что, пока ее здесь не было, я должен был узнать что-то более определенное, и сейчас заглядывала мне в глаза. Я никак не отвечал на ее взгляды. Она смотрела на него, он тем более оставался непроницаемым. Она чувствовала в его облике какую-то неуловимую странность, но никак не могла ее определить. Пожалуй, это была странность страхового агента. Темно-синий макинтош придавал ему мрачноватую элегантность.

«Но ты придешь к обеду?» – спросила она, когда я поставил чашку на поднос. До обеда оставалось еще часа четыре.

«Конечно», – сказал я и посмотрел на него.

Он кивнул, не то подтверждая мое предположение, не то одобряя меня за то, что я включился в игру.

Когда мы вышли на улицу и немного отошли от дома, он остановился и сказал:

«Я пойду вперед, а вы идите за мной».

«На каком расстоянии?» – спросил я и сам удивился своему вопросу. Я уже старался жить по их инструкции.

«Шагов двадцать, – сказал он, – у входа я вас подожду».

«Хорошо», – сказал я, и он пошел вперед.

Два уязвимых пункта были в моей биографии. Это судьба дяди и листовки. Я понимал, что о дяде они знают все. Но что они знают о листовках? С тех пор прошло шесть лет. Но для них нет срока давности, и они ничего не прощают. Неужели кто-то из остальных проговорился? Я об этом рассказывал только одному человеку, моему давнему школьному товарищу. В нем я был уверен, как в самом себе. Но, может, кто-то из остальных доверился, так же как и я, близкому человеку, а тот его предал? Но если они что-то знают, почему они меня не возьмут прямо? Думая обо всем этом, я шел за своим посыльным. Он не слишком торопился. В мягкой шляпе и темно-синем макинтоше, сейчас он был похож скорее на праздного гуляку, чем на работника гестапо.

Гестапо было расположено в старинном особняке, окруженном большими платанами. С одной стороны особняк выходил на зеленую лужайку, где сейчас школьники играли в футбол. Несколько велосипедов, сверкая никелем, лежало в траве. Было странно видеть этих мальчишек, слышать их возбужденные голоса рядом с этим мрачным зданием, назначение которого все в городе знали. Тротуар на этой стороне квартала был почти пуст, люди предпочитали ходить по той стороне. Вслед за своим провожатым я вошел в коридор, освещенный довольно тусклой электрической лампочкой. Часового в дверях не было. Наклонившись к окошечку дежурного, мой провожатый дожидался меня. Увидев меня, он кивнул дежурному в мою сторону. Тот говорил по телефону. Дежурный мельком посмотрел на меня и положил трубку.

На столе у него стоял чай с обтрепанным ломтиком лимона. Он помешал его ложкой и отхлебнул. Мы двинулись по коридору, в глубине которого виднелась железная клетка лифта. Мы вошли в лифт, он захлопнул железную дверь и нажал кнопку. Лифт остановился на третьем этаже.

Мы вышли из лифта и пошли по длинному коридору, освещенному тусклым электрическим светом. Свернули в какой-то боковой коридор, оттуда в другой, и наконец, когда мне показалось, что коридоры никогда не кончатся, мы остановились у двери, обитой черной кожей или каким-то материалом под черную кожу.

Мой провожатый кивком предложил мне подождать и, сняв шляпу, слегка приоткрыл дверь. Но еще до того, как он ее приоткрыл, он как-то неожиданно всем своим темно-синим макинтошем растворился в черном силуэте дверей. Этот коридор, как и все остальные, был плохо освещен.

Минут через пять дверь опять приоткрылась, и я увидел бледное пятно лица моего провожатого на черном фоне дверей. Пятно кивнуло, и я вошел в кабинет.

Это была большая светлая комната с окнами на зеленую лужайку, где мальчики по-прежнему играли в футбол. Я никак не ожидал, что мы на этой стороне здания, я был уверен, что кабинет этот расположен совсем с другой стороны. Может, это случайность, но тогда мне показалось, что они нарочно сбили меня с пространственного ориентира. За большим голым столом – кроме чернильного прибора, раскрытой папки и стопки чистой бумаги, на нем ничего не было, – так вот, за этим столом сидел человек лет тридцати с узким, тщательно выбритым лицом. Мы поздоровались, и он через стол протянул мне руку.

«Садитесь», – сказал он и кивнул на кресло. Я сел. С минуту он довольно небрежно перелистывал папку, лежавшую перед ним. Стол был очень широкий, и прочесть то, что он листал, было никак невозможно. Но я был уверен, что это моя папка.

«Вы давно в институте?» – спросил он, продолжая вяло перелистывать папку.

Я коротко ответил, уверенный, что он гораздо подробней, чем спрашивает, знает обо мне. Он опять пролистал несколько страниц.

«В каком отделе?» – спросил он.

Я назвал отдел, и он кивнул головой, все еще глядя в папку, как бы найдя в ней подтверждение моим словам.

«Как в институте относятся к войне с Россией?» – спросил он, на этот раз подняв голову.

«Как и весь немецкий народ», – сказал я.

В его темных миндальных глазах появилось едва заметное выражение скуки.

«А если более конкретно?» – спросил он.

«Вы знаете, – сказал я, – ученые мало интересуются политикой».

«К сожалению, – кивнул он важно и вдруг добавил, приосаниваясь: – А вы знаете, что работами вашего института находит время интересоваться сам фюрер?»

Взгляд его на мгновенье остекленел, и во всем его облике появилось отдаленное сходство с Гитлером.

«Да», – сказал я.

Администрация института доверительно говорила нам об этом много раз, давая знать, что в ответ на этот исключительный интерес фюрера мы должны проявлять исключительное рвение в работе.

«Но не только фюрер интересуется вашими работами, – продолжил он после щедрой паузы, как бы дав мне насладиться приятной стороной дела, – ими интересуются также и враги рейха».

Взгляд его на мгновенье снова остекленел, и он опять стал похож на фюрера, на этот раз своим сходством выражая беспощадность к врагам рейха.

Я пожал плечами. У меня отлегло от сердца. Я понял, что случай в университете ему не известен. Он снова стал листать папку и вдруг на одной странице остановился и стал читать ее, удивленно приподняв брови. Внутри у меня что-то сжалось. «Знает», – подумал я.

«У вас, кажется, дядюшка социал-демократ?» – спросил он, как бы случайно обнаружив в моей душе небольшую червоточинку.

Он так и сказал – дядюшка, а не дядя, может быть, выражая этим скорее презрение, чем ненависть к социал-демократам.

«Да», – сказал я.

«Где он сейчас?» – спросил он, и не стараясь скрыть фальши в своем голосе.

Я ему сказал все, что он знал и без меня.

«Вот видите», – кивнул он головой, как бы интонацией показывая, к чему приводят безнадежно устаревшие патриархальные убеждения.

Но я ошибся. Интонация его означала совсем другое.

«Вот видите, – повторил он, – мы вам доверяем, а вы?»

«Я вам тоже доверяю», – сказал я как можно тверже.

«Да, – сказал он, кивнув головой, – я знаю, что вы патриот, несмотря на то что у вас дядюшка был социал-демократом».

«Был?» – невольно повторил я, почувствовав, как что-то кольнуло в груди. Все-таки у нас оставалась какая-то надежда. Кажется, на этот раз гестаповец сказал лишнее. А может, сделал вид, что сказал лишнее.

«Был и остается, – поправился он, но это прозвучало еще безнадежней. – Я знаю, что вы патриот, – повторил он снова, – но пора это доказать делом».

«Что вы имеете в виду?» – спросил я.

Рука его, листавшая папку, поглаживала следующую, еще не раскрытую страницу. Казалось, он едва сдерживает удовольствие раскрыть ее. У меня снова возникло подозрение, что он что-то знает о тех листовках.

«Помогать нам в работе», – сказал он просто и посмотрел мне в глаза.

Этого я никак не ожидал. Видно, лицо мое выразило испуг или отвращение.

«Вам незачем будет сюда приходить, – быстро добавил он, – с вами будет встречаться наш человек примерно раз в месяц, и вы ему будете рассказывать…»

«Что?» – прервал я его.

«О настроениях ученых, о случаях враждебных или нелояльных высказываний, – сказал он ровным голосом и добавил: – Нам нужна разумная информация, а не слежка. Вы же знаете, какое значение придается вашему институту».