Признаюсь: я жил. Воспоминания - Пабло Неруда

Так пролетели последние годы… Вышел из моды джаз, пришел соул,[271] мы тонули в постулатах абстрактной живописи, нас потрясла война, нас убивали на войне… А тут все оставалось по-прежнему… А может, не по-прежнему?… Столько речей о духе, о возвышенном, столько полицейских дубинок, и все равно никак не ладится, не клеится… Хоть тресни, не клеится… Провалились все расчеты… Народ выступает организованно… Не прекращаются стачки и партизанские бои… Куба и Чили добились независимости… Сколько людей поют «Интернационал»… Как это странно… Как досадно… Поют на разных языках, поют на испанском языке Латинской Америки… Надо принять срочные меры… Надо запретить… Надо больше говорить о возвышенном… Чаще петь хвалу свободному миру… Чаще пускать в ход дубинки… Надо не жалеть долларов… Дальше так нельзя… Между свободой дубинки и страхом Хермана Арсиньегаса[272]… И теперь эта Куба… В нашем полушарии, в сердцевине яблока ту же песнь поют кубинские бородачи… Какой нам толк от Христа?… Какая помощь от священников?… Теперь никому нельзя верить… Даже священникам… Они не разумеют в наших делах… Не видят, как падают в цене наши акции…

…А между тем люди карабкаются по Солнечной системе… Оставляют следы башмаков на Луне… Всюду борьба за перемены, и лишь старые системы цепляются за прошлое… Их жизнь началась в огромной паутине средневековья… Эта паутина тверже стали… И все же есть люди, верящие в перемены, они добились перемен, добились их торжества, их расцвета… Черт возьми!.. Весна – неодолима!

Поэтика и политика

Почти весь 1969 год я провел в Исла-Негра. С утра океан начинает фантастически разрастаться. Кажется, он без устали месит тесто. Во все стороны растекается мучнисто-белая пена, она поднялась на студеных дрожжах океанских глубин.

Неподвижная туманная зима. Каждый день к ее расстилающейся красоте мы прибавляем огонь, разведенный в камине. В белизне прибрежных песков нам видится извечно пустынный мир, каким он был без людей и без шумных дачников. Не подумайте, однако, что мне противна летняя сумятица толпы. Едва наступает лето, девушки уже на пляже, а мужчины и дети опасливо входят в воду и тут же выскакивают на берег, спасаясь от быстрой волны. Вот так воскресает древний, зародившийся в глубине веков, танец человека у моря, быть может, самый первый танец человека.

Зимой дома в Нела-Негра укутаны в ночную тьму. Свет горит у меня одного. Порой мне чудится, что кто-то есть в доме напротив. Я вижу освещенное окно. Но это мираж. В доме капитана никого нет. Просто свет моего окна отражается в его окнах.

Все дни минувшего года я уходил работать в облюбованный мною уголок. Попасть туда нелегко, удержаться – еще труднее. Что-то вдруг заинтересовало моих собак – Панду и Джоу-Ту. Оказывается, шкура бенгальского тигра, разостланная на полу в маленькой комнате. Я привез ее из Китая сто лет тому назад. У шкуры нет когтей, и она полысела, хотя мы с Матильдой не раз колдовали над ней, чтобы ее не съела моль.

Мои собаки с удовольствием ложатся на шкуру своего давнего врага. Они мгновенно засыпают, как победители, уставшие от жестокой схватки. Неспроста лежат они поперек двери: наверно, не хотят, чтобы я отрывался от дела.

Каждую минуту в доме что-то происходит. В дальней комнате звонит телефон. Что сказать? Меня нет. Снова звонок. Что сказать? Я здесь.

Меня нет. Я здесь. Я здесь. Меня нет. Вот так идет жизнь поэта, для которого безлюдная Исла-Негра перестала быть уединенным уголком.

Меня постоянно спрашивают, особенно журналисты, над чем я работаю, что пишу. Какой несерьезный вопрос. Ведь, честно говоря, я неотступно делаю одно и то же. И не переставал делать одно и то же. Поэзию.

С большим опозданием я узнал, что то, что я делаю, что пишу, называется поэзией. Меня никогда не занимали теоретические ярлыки и дефиниции. Мне смертельно скучны эстетические споры. Нет, я не умаляю достоинства тех, кто в них участвует, просто у меня нет любопытства к свидетельству о рождении той или иной книги и ко всему, что напишут о ней post mortem.[273] «Пусть мной не правит ничто извне», – сказал Уолт Уитмен. Теоретические искания, при всей их значимости, не должны заслонять наготу литературного творчества.

За год я исписываю несколько тетрадей. Вот они здесь, эти тетради, скрепленные зеленой нитью моих строк. Многие стали книгами, перешли в чудесной метаморфозе из неподвижности к движению, из личинки к светлячку.

Разразившаяся политическая буря оторвала меня от моих дел. Я вновь вернулся к людскому множеству, которое было главным учителем моей жизни.

Я прихожу к людям с робостью, присущей поэту, с боязнью робкого человека, но, попав в их круг, сразу чувствую себя преображенным. Я – частица великого большинства, я – еще один лист огромного древа человечества.

Одиночество и людская толпа, люди, – вот о чем должен и сегодня думать поэт нашей эпохи. В одиночестве моя жизнь обогатилась битвой волн, опрокидывающихся на чилийский берег. Меня поразили и вдохновили сражающиеся волны и сраженные скалы, неизбывность жизни океана, совершенный строй «Странствующих птиц»,[274] сияние морской пены.

Но самому главному я научился у морского прибоя человеческих жизней, у нежности, которую увидел в тысячах глаз, устремленных ко мне. Быть может, не всем поэтам суждено понять их великий наказ, но тот, кому это выпало, навсегда сохранит его в своем сердце и воплотит в своем творчестве.

И нет более памятной, более проникновенной минуты для поэта, чем та, в которую он стал надеждой многих людей.

Кандидат в президенты

Однажды утром – это было в 1970 году – в мое морское убежище, в Исла-Негра, приехали Генеральный секретарь нашей партии и еще несколько товарищей. Они предложили мне стать кандидатом в президенты республики и сказали, что моя кандидатура будет выдвинута на обсуждение шести или семи партий Народного единства. Все было подготовлено, продумано – программа, характер будущего правительства и его первоочередные задачи. До этого момента у каждой партии Народного единства, за исключением коммунистов, был свой кандидат, и каждая хотела сохранить именно его. Мы поняли, что необходимо выдвинуть единого кандидата, которого поддержат все левые партии и который станет кандидатом Народного единства. Пока мы обсуждали эту проблему, правые уже вовсю развернули предвыборную кампанию. И если бы мы не объединились в предвыборной борьбе, нас ждало бы серьезное поражение.

Коммунисты решили выдвинуть своего кандидата, с тем чтобы ускорить сплочение всех левых сил. Когда я принял предложение моих товарищей, моей партии, ее позиция стала для меня более ясной. Если бы силы Народного единства не пришли к согласию, наша партия боролась бы за мою кандидатуру до самого конца, но мы были готовы голосовать за кандидата, который получит поддержку всех этих сил.