Даниил Хармс. Жизнь человека на ветру - Валерий Шубинский

Хармс писал об этом стихотворении Пугачевой 9 октября 1933 года:

Оно называется “Подруга”, но это не о Вас. Там подруга довольно страшного вида. <…> Я не знаю, кто она. Может быть, как это ни смешно в наше время, это Муза. <…> “Подруга” не похожа на мои обычные стихи, как и я сам теперь не похож на самого себя.

Образ, нарисованный в первых строфах, напоминает картины, которые как раз в это время создавали в Европе художники-сюрреалисты. Дальше идут очень тонкие языковые ходы, характерные именно для зрелого творчества обэриутов. Поэт пушкинской эпохи мог бы сказать, что его затягивает в свой мрачный круг гнев. Это был бы несколько изысканный, но вполне академический образ. Но когда “гнев и скупость”, разнохарактерные понятия, поминаются через запятую – это звучит немного странно, а банальная рифма “скупость – глупость” создает эффект наивности, неумения. Неумения притворного, наивности деланной… Деланной ли? Хармс говорит в этом стихотворении серьезные и важные вещи, но при этом он смотрит на язык и мир отчасти глазами “естественного мыслителя”.

У зрелого Хармса, как и у Введенского, и у Заболоцкого (до середины 1930-х), лицо и маска неразрывны (собственно, в случае Хармса так обстояло дело и в быту). Провести линию, отграничивающую серьезное высказывание от пародии, временами невозможно.

Твой сон, беспутный и бессвязный,Порою чистый, порою грязный,Мы подчиним законам века,Мы создадим большого человека.И в тайну материалистической полемикиТебя введем с открытыми глазами,Туда, где только академикиСидят, сверкая орденами.<…>Крылами воздух рассекая,Аэроплан летит над миром.Цветок, из крыльев упадая,Летит, влекомый прочь зефиром.Цветок тебе предназначался.Он долго в воздухе качался,И, описав дуги кривую,Цветок упал на мостовую.

“Тайна материалистической полемики” – это издевательство? Да, конечно, издевательство, но в контексте данного стихотворения у этих издевательских слов есть и другой смысл. “Влекомый прочь зефиром” (рядом с этой “полемикой”) – это всерьез или в шутку? Отчасти, разумеется, в шутку, но в конечном итоге всерьез. Это опять-таки язык “естественного мыслителя”, в котором серьезно-вдумчивое отношение к скомпрометированным историей литературы высоким штампам сочетается с некритическим (и не вполне грамотным, сдвинутым) использованием штампов газетных. Именно таким языком пользуется Хармс в единственном стихотворении, в котором он выясняет свои отношения с эпохой. Первая половина стихотворения кажется язвительно-сатирической. Писатель яростно сопротивляется попыткам “учителей” уложить его мышление, творчество в прокрустово ложе официальной идеологии, избавив, между прочим, и “от грамматических ошибок” (sic!). Но Хармс не был бы собой, если бы пафос собственной правоты и собственного гордого одиночества, которому противостоят низменные соблазны “славы” и легкий путь конформизма, исчерпывал содержание стихотворения. Во второй его части возникает сначала загадочный хрупкий “цветок”, как будто не связанный с предыдущим разговором:

Что будет с ним? Никто не знаетБыть, может, женская рукаЦветок, поднявши, приласкает.Быть может, страшная ногаЕго стопой к земле придавит,А может, мир его оставитВ покое сладостном лежать.

А потом – мрачное (пророческое?) видение подступающей катастрофы:

Часы небесные сломались,И день и ночь в одно смешались.То солнце, звезды иль кометы?Иль бомбы, свечи иль ракеты?

Членский билет Союза советских писателей, выданный на имя Даниила Хармса 1 июля 1934 года за подписью М. Горького (факсимиле) и А. Щербакова. Сохранился в составе следственного дела Д. Хармса 1941 г.

Перед лицом этого будущего ни о какой правоте и устойчивости речь идти не может. “Граф Дэкон” бессилен перед своими искусителями. Возможно, поводом к написанию стихотворения стали месяцы перед Первым съездом писателей в марте 1934 года, когда даже перед самыми сомнительными и полуопальными из “попутчиков” забрезжила, как им казалось, некая надежда. Даже Кузмина напечали в “Литературной газете” – не стихи, а статью о Багрицком, – напечатали, согласно редакционному примечанию, “как свидетельство перестройки” старорежимного поэта. Хармс тоже был принят в Союз; 1 декабря, в день убийства Кирова, он получил свой членский билет № 2330. В эти месяцы ему могло показаться, что и его каким-то образом “искушают” и обещают, в случае согласия, долю славы и место на грядущем празднике. На самом деле никто его не искушал – ему просто пока что позволяли существовать в качестве писателя для детей.

Еще одно замечательное стихотворение 1933 года – “Жил-был в доме тридцать три единицы…”, рядом с только что приведенными стихами кажется необыкновенно лаконичным, почти примитивным по приемам; оно ближе всего к хармсовской прозе.

Жил-был в доме тридцать три единицы,человек, страдающий болью в пояснице.Только стоит ему съесть лук или укроп,валится он моментально, как сноп.Развивается боль в правом боку,Человек стонет: “Больше я не могу.Погибают мускулы в непосильной борьбе,откажите родственнику карабе…”И так, слова как-то не досказав,умер он, пальцем в окно показав.

Эффект абсурда и ужаса (но и мрачно-комический эффект) достигается теперь всего лишь небольшим гротескным сгущением, незначительной гиперболизацией каждодневного и житейского.

Племянник покойника, желая развеселить собравшихся гостей кучку,заводил граммофон, вертя ручку.Дворник, раздумывая о превратности человеческого положения,заворачивал тело покойника в таблицу умножения.Варвара Михайловна шарила в покойницком комодене столько для себя, сколько для своего сына Володи.Жилец, написавший в уборной: «пол не марать»,вытягивал из-под покойника железную кровать.

Вынесли покойника, завернутого в бумагу,положили покойника на гробовую колымагу.

Подъехал к дому гробовой шарабан.Забил в сердцах тревогу гробовой барабан.

Нельзя не обратить внимание на ритмическую структуру этого стихотворения. Дольник, с которого оно начинается, в середине текста, когда речь заходит о бессердечных соседях, совершенно расшатывается и превращается попросту в раешник, чтобы снова собраться в последних строках, когда появляется тема “барабанного боя”.