Имя мне – Красный - Орхан Памук

Рядом с разгромленной кофейней никого не было, пустовал и дом Шекюре. Я от всей души желал красавице счастья с новым мужем – одна беда: он вот-вот должен умереть, если уже не умер. После того как я обагрил руки кровью Зарифа, все стамбульские собаки, темные деревья, закрытые окна, черные трубы, призраки и спешащие к утреннему намазу трудолюбивые и несчастные ранние пташки смотрели на меня, бесцельно бродящего по улицам, враждебно; теперь же, когда я признался в своем преступлении и решил покинуть город, в котором прошла моя жизнь, они сменили гнев на милость.

Пройдя мимо мечети Бейазыт и поднявшись на холм, я увидел Золотой Рог. Заря постепенно разгоралась, но воды залива пока еще были по-прежнему темны. Две рыбацкие лодки, торговый корабль со спущенными парусами и забытая галера медленно покачивались на волнах, которых с такого расстояния было совсем не видно, и просили меня: не уезжай, не уезжай! Слезы все текли и текли у меня из глаз – может быть, оттого, что зрачки проколоты? Перестань плакать, сказал я себе, подумай о той прекрасной жизни, что ждет тебя в Индии, и о дивных произведениях, которые ты там создашь!

Я свернул с дороги, быстро миновал два раскисших от влаги сада и остановился у окруженного деревьями старого каменного дома. Это был тот самый дом, к которому в годы ученичества я приходил каждый вторник, чтобы встретиться с мастером Османом и затем проводить его в мастерскую, следуя в двух шагах позади с сумкой, папкой для рисунков и рабочей доской в руках. С тех пор здесь ничего не изменилось, разве что чинары в саду и на улице так разрослись, что дом уже не выглядел величественным, пышным и богатым, как во времена султана Селима.

Поддавшись искушению шайтана, я решил в последний раз взглянуть на арки мастерской, в которой провел двадцать пять лет своей жизни, тем более что она находилась совсем недалеко от дороги, ведущей к пристани. Я шел тем же путем, которым мы ходили по вторникам с мастером Османом: по улице Окчулар, где весной так опьяняюще пахнет липовым цветом, мимо пекарни, где мастер покупал лепешки с мясом, по склону, где среди каштанов и айвовых деревьев вечно собирались нищие, мимо закрытых окон нового рынка, мимо цирюльни, с хозяином которой мастер каждое утро здоровался, мимо заброшенного огорода, на котором летом разбивали свои шатры и устраивали представления акробаты, мимо зловонного дома, где сдавали комнаты холостым мужчинам, под аркой пахнущего плесенью византийского акведука, мимо дворца Ибрагима-паши, мимо Змеиной колонны[123], которую я рисовал сотни раз, и чинары, которую мы каждый раз изображали немного иначе, – и вышел на площадь Ат-Мейдан. Среди каштанов и шелковиц, как всегда по утрам, чирикали воробьи и стрекотали сороки.

Тяжелая дверь мастерской была закрыта. Ни у входа, ни на сводчатой галерее второго этажа никого. Только я успел бросить взгляд на закрытые ставнями маленькие окошки, из которых в годы ученичества мы порой смотрели на деревья, чтобы хоть так спастись от скуки, как кто-то меня окликнул.

У этого человека был неприятный, визгливый и резкий голос. Он заявил, что окровавленный кинжал с рубином на эфесе, который я все еще держал в руке, принадлежит ему, – клинок этот украл его племянник Шевкет по наущению своей матери. Раз кинжал оказался у меня, значит я, вне всяких сомнений, один из тех, кто вместе с Кара ворвался ночью в его дом, чтобы выкрасть Шекюре. Этот разъяренный малый с визгливым голосом вообще, похоже, не привык сомневаться. Ему известно, прокричал он, что Кара водит дружбу с художниками и рано или поздно сюда придет. Сжимая в руке длинную блестящую саблю со странным красным отсветом на клинке, он принялся излагать длинный список обид, ответа за которые почему-то хотел потребовать именно с меня. Я попытался объяснить ему, что произошла ошибка, но он ничего не желал слушать. Глядя в его перекошенное от ярой ненависти лицо, я понял, что сейчас он взмахнет саблей, и…

Я хотел крикнуть: «Пощади!»

Но он уже нанес удар.

Я даже не успел поднять кинжал – только взмахнул рукой с узлом.

Узел полетел в воздух. Сабля отсекла мне руку, потом вонзилась в шею и отрубила голову.

О том, что моя голова отрублена, я догадался потому, что мое бедное тело сделало два странных, неуверенных шага, глупо размахивая кинжалом, и рухнуло на землю. Из шеи фонтаном хлестала кровь. Ноги забились в корчах, как бывает с умирающей лошадью.

Моя голова упала в грязь. С этого места я не видел ни убившего меня человека, ни узла с золотом и рисунками, которых мне и теперь было жаль; они остались позади, со стороны затылка, на дороге, спускающейся к морю и пристани Кадырга, до которой мне уже никогда не суждено добраться. Даже просто посмотреть в ту сторону не получится. Я забыл об узле и отдался на волю мыслей.

Перед тем как сабля отсекла мне голову, я думал о том, что надо поторопиться, корабль скоро отчалит; теперь мне казалось, что я слышу голос мамы. Она часто твердила мне в детстве: «Быстрее, быстрее, поторопись!» Мама, у меня болит шея, я не могу пошевелиться.

Вот, значит, что такое смерть.

Но я знал, что еще не умер. Мои пронзенные зрачки не двигались, но глаза были открыты, и я видел.

Только о том, что видел, я и мог теперь думать: о дороге, взбегающей на пологий склон, о стене, галерее и крыше мастерской. Выше – небо.

Мгновение, застывшее в моих глазах, длилось и длилось, и я понял, что теперь для меня видеть – почти то же самое, что вспоминать. Раньше, часами глядя на прекрасный рисунок, я порой чувствовал, что, если смотреть очень долго, твое сознание сольется с вечным временем рисунка.

И вот теперь не осталось других времен, кроме этого.

Словно никто никогда меня не найдет, и моя голова так и будет год за годом лежать в грязи, созерцая этот печальный склон, каменную стену и недосягаемые деревья поодаль, и мысли в ней будут потихоньку угасать и блекнуть.

Бесконечное ожидание вдруг показалось мне таким горьким и унылым, что захотелось покинуть это время.

59. Я – Шекюре

Кара решил укрыть нас в доме одного своего дальнего родственника. Там я и провела ту бессонную ночь, теснясь в одной постели с детьми и Хайрийе. Порой, несмотря на храп и кашель, доносящиеся из других комнат, мне удавалось задремать, но во сне меня преследовали странные создания и женщины, которым кто-то отрезал руки и ноги, а потом приделал как попало, перепутав владельцев. Под утро, в очередной раз проснувшись от холода, я получше укрыла одеялом Шевкета и Орхана, прижалась к ним, поцеловала их в макушки и попросила Аллаха послать мне радостный сон вроде тех, что снились в счастливые времена, когда я безмятежно спала по ночам в доме моего дорогого отца.

Но заснуть не удалось. После утреннего намаза я прошлась по маленькой темной комнате, потом посмотрела на улицу в щелку между створками ставней и вдруг увидела наяву так часто снившийся мне счастливый сон: знакомой походкой ко мне шел измученный сражениями, израненный мужчина, похожий на призрака, и в руке, как меч, держал палку. Во сне я хотела броситься в его объятия, но не успевала, просыпалась в слезах. Теперь же, когда я поняла, что бредущий по улице человек – Кара, со мной случилось то, чего никогда не происходило во сне: из горла вырвался крик.

Я побежала к двери.

Лицо Кара было все в синяках, порезанный нос кровоточил, на плече зияла огромная рана. Рубашка была вся в крови. Но он все равно улыбался мне слабой улыбкой, как это делал во сне мой бывший муж, потому что, несмотря ни на что, все-таки смог вернуться домой.

– Заходи же, – сказала я.

– Позови детей. Мы возвращаемся домой.

– Ты сейчас слишком слаб для этого.

Но он не слушал.

– Можешь больше не бояться. Убийцей оказался перс Велиджан-эфенди.

– Зейтин… Ты прикончил его?

– Нет, он сбежал. Добрался до пристани Кадырга и уплыл на корабле в Индию.

Произнося эти слова, Кара отвел взгляд, понимая, что не смог довести дело до конца.

– Пешком ты сейчас до дома не дойдешь. Пусть тебе выведут лошадь.

Я почувствовала, что, добравшись до дома, он может умереть, и мне стало его жалко – не только поэтому, но и потому, что за всю свою жизнь он совсем не видел счастья. Взглянув в его глаза, полные печали и решимости, я поняла, что он не хочет умереть в чужом доме и, более того, не желает, чтобы хоть кто-нибудь здесь видел его в таком ужасном состоянии. Но его все-таки заставили сесть на лошадь.

Мы пробирались домой переулками с узлами в руках, Кара покачивался на идущей медленным шагом лошади. Мальчишки сначала боялись смотреть ему в лицо, но он все равно стал рассказывать им о том, как разгадал замыслы подлого преступника, убившего их деда, как бился с ним на саблях, – и страх потихоньку исчез из глаз. Я молила Аллаха, чтобы Он не дал Кара умереть.