Ореховый посох - Роберт Скотт

— Это не навсегда, — сказал Бранаг в ответ на немой вопрос Ханны. — Ничего страшного. Краску я изготовил из смеси ягод, древесной коры и сока некоторых растений, прокипятив все это с рыбьим жиром, чтобы легче было наносить на волосы.

— Прелестно. — Ханна огляделась в поисках наиболее подходящего уголка, чувствуя, что ее сейчас вырвет. — Фу ты... А какой, черт побери, цвет... извини, я не хотела быть грубой, но все же какой цвет?..

— Светло-голубой. — Каменное лицо Бранага ничего не выражало.

Собака рядом с ним тоже хранила полное молчание. Ханна побледнела.

— А что, если обойтись шапкой, шляпой или еще чем-нибудь в этом роде? — пролепетала она.

Ледяная сдержанность Бранага вдруг куда-то исчезла, а его улыбка, казалось, разом согрела всю кладовую.

— Да коричневый, Ханна Соренсон! Каштановый. Мне показалось, что будет неплохо, если сделать твои волосы темно-каштановыми.

— Ах так! — Ханна с облегчением вздохнула. — Ну что ж, каштановый — это уже не так страшно...

Вытянув шею, она заглянула в плошку, и на мгновение ей все же стало очень страшно. А вдруг Черн насильно пригнет ей голову и Бранаг все же покрасит ей волосы в небесно-голубой цвет? Шорник сунул плошку ей под нос, и Ханна сразу успокоилась: смесь действительно пахла, точно заношенные носки рыбака, но цвет, по крайней мере, был вполне удовлетворительный.

Когда Бранаг покончил с окраской, на лице Ханны застыла такая гримаса, от которой, как она боялась, ей теперь не избавиться до конца жизни.

— И долго продержится этот запах? — Даже пес не выдержал — отошел к самой дальней стене и лег там, прикрыв нос своими огромными лапами.

— Недолго, — заверил ее Хойт, — дней восемь-девять, не больше!

Ханна засмеялась и довольно сильно, хотя и шутливо, толкнула его в плечо.

— Ну что ж, в таком случае можно, пожалуй, больше не беспокоиться насчет того, чтобы прятаться в тайник; они меня в любом случае сразу найдут. Да они еще на пороге поймут, что здесь какая-то жуткая тварь издохла.

Время от времени Хойт и Черн порознь выбирались в город, чтобы проверить, как настроены местные жители. Бранаг сказал им, что несколько молодых мужчин были обвинены в убийстве того солдата и повешены, и Хойт каждый раз боролся с непреодолимым желанием придушить каждого встреченного случайно малакасийца. Ни ему, ни Черну не доводилось прежде служить причиной казни невинных людей, и теперешняя ситуация ему совсем не нравилась.

— Ничего, они у нас еще за это заплатят! — побелев от гнева, пообещал сквозь зубы Хойт, и Ханна поняла, что у этого, такого приятного в общении и веселого молодого человека есть и вторая сторона натуры, грозная и страшноватая, которую он умело скрывает. Она это запомнила и решила, что лучше не попадаться этому пражскому лекарю на глаза, если что-нибудь снова приведет его в такое бешенство.

А в последующие дни Ханна только удивлялась тому, как здорово Хойт умеет изменять свою внешность, причем без всяких видимых усилий. Впалая грудь, перекошенное плечо, слегка выпирающий животик — Ханна была просто потрясена тем, что столь простые детали внешности способны до неузнаваемости изменить человека. Казалось, Хойт каждый раз выходит из мастерской шорника в совершенно ином обличье.

Когда он возвращался, они с Бранагом долго и очень тихо о чем-то беседовали, знаками поясняя Черну отдельные моменты. Ханна почти не сомневалась, что они планируют отомстить оккупантам за невинно загубленные молодые жизни, и была даже рада, что ее эта троица держит в полном неведении.

Но как бы ни тревожили ее их планы, которые, безусловно, могли вовлечь ее в еще большую беду, бежать из мастерской Бранага и сдаваться малакасийцам она совсем не собиралась. Ведь солдаты, которых она тогда встретила на дороге и всего лишь попросила о помощи, тут же принялись ее насиловать. А представители здешних оккупационных войск — хоть она и узнавала обо всем как бы через вторые руки — были в ответе за смерть невинных людей и бесконечные обыски, во время которых безжалостно потрошили дома мирных жителей, в том числе и лавку Бранага.

Ханна старалась не подслушивать, о чем они говорят, но невольно все же подслушивала и даже шею вытягивала, чтобы различить каждое слово. Она надеялась, что это даст ей хоть какую-то информацию об этом мире, где она теперь находится, и особенно — о том, как ей отыскать Стивена и вернуться домой.

Однажды утром Хойт решил притвориться хромым — дело опасное, как сказал он сам, потому что хромать пришлось бы постоянно.

— Такая хромота, которая, сама знаешь, то бывает, то нет, мне никак не годится. Все подобные актеришки, например попрошайки, притворяются, будто не могут ходить, не хромая, и это их главная ошибка. А действительно хромые люди, напротив, всегда стараются показать, будто никакой хромоты у них нет. Вот в чем мой секрет.

— Извини, Хойт, но мне это не кажется убедительным, — засомневалась Ханна. — Ты, значит, выходишь в город, будучи не хромым, а только притворяясь, будто хромаешь, но при этом делаешь вид, что никакой хромоты у тебя нет?

— Черн! — возбужденно крикнул молодой лекарь. — У нас тут настоящий философ-виртуоз завелся! — Он широко улыбнулся Ханне. — Ты очень точно все объяснила. Это действительно так и есть. Ну и кроме всего прочего, все дело в ритме.

— В ритме?

— Да. Я должен обеспечить некий замедленный ритм. Люди могут жить практически с чем угодно, если это — скажем, какой-то недуг — обладает определенной предсказуемостью. Ну, например, возьмем Элдарн. Никто особенно не задумывается о необходимости сопротивления или мятежа, пока посланцы Малагона не начинают действовать слишком грубо и убивать людей. Предсказуемость питает ощущение постоянства и безопасности. До тех пор пока моя хромота обладает ровным ритмом, то есть определенным чередованием движений типа приволакиваем ногу — встаем на пальцы — делаем шаг — приволакиваем ногу — встаем на пальцы — делаем шаг и так далее, я буду выглядеть так, словно сражаюсь со своей хромотой уже по крайней мере полсотни двоелуний.

— Поразительно! — воскликнула Ханна, удивляясь тому, насколько потрясла ее изобретательность молодого человека. — Но почему бы просто не перекрасить волосы, не надеть шляпу... или не отпустить бороду?

— Любительство! — презрительно воскликнул Хойт и картинным жестом, точно плащ, перебросил через плечо край дубленой шкуры, так взлохматив себе волосы, что они неопрятными прядями закрыли ему пол-лица, а потом, неловко шаркая ногами, направился к выходу, идеально соблюдая тот ритм походки, о котором только что рассказывал Ханне.