Александр I - Александр Николаевич Архангельский

Но «для чегож ему желать / Душу, сердце украшать?». Только для того, чтобы по возвращении

…мудростью своей

Озарить умы людей,

Чад и подданных прославить

И в искусстве жить наставить.

Второй Болдинской осенью 1833 года Пушкин завершил стихотворную повесть «Анджело», где отзвуки карамзинского романса несомненны. Сквозь ее итальянский антураж просвечивала александровская эпоха, сквозь узор псевдоисторического сюжета проступала канва предания о таганрогском уходе царя[354].

«Предобрый старый Дук», который мягкосердо, а потому не слишком успешливо правил своей окончательно разболтавшейся державой, внезапно исчезает. Власть переходит в руки сурового законника Анджело, отвергающего монаршую милость как форму государственного произвола… Венчается же поэма словами об участи Анджело, этого чересчур сурового нарушителя возлюбленной им законности. Внезапно возвратясь,

…Дук его простил.

Не все так просто в обманчиво-безмятежном финале; но для нас теперь важно другое. Дук потому и остается единственным до конца положительным героем повести, что он не нарушил своего царского долга; что он, уйдя, не ушел; что он сохранил все обязательства перед страною и народом, вверенным ему Провидением; что он не только вернулся, но, по существу, никуда и не исчезал, наблюдая за происходящим из толпы.

Пройдет два года, и Пушкин напишет стихотворение «Родрик», где повторит тот же сюжетный ход. Потерпевший поражение в битве с маврами, король Родрик

Бросил об земь шлем пернатый

И блестящую броню.

И спасенный мраком ночи

С поля битвы он ушел.

Печально его бегство; «Все Родрика проклинают; / И проклятья слышит он». Наконец в третий день Родрик находит пещеру на берегу моря, а в пещере – крест, заступ и нетленный труп отшельника.

И с мольбою об усопшем

Схоронил его король,

И в пещере поселился

Над могилою его.

Он питаться стал плодами

И водою ключевой;

И себе могилу вырыл,

Как предшественник его.

Нетрудно догадаться, что Родрика начинает «упоением соблазна» искушать лукавый.

Но отшельник, чьи останки

Он усердно схоронил,

За него перед Всевышним

Заступился в небесах.

В чем же выразилось заступничество? А в том, что отшельник вымолил Родрику, прошедшему искус покаяния и пустынножительства, возможность вернуться к «исполнению королевских обязанностей».

Пробудясь, Господню волю

Сердцем он уразумел,

И, с пустынею расставшись,

В путь отправился король.

Для короля единственно возможный путь спасения – это возвратная дорога к трону. Напротив, «обычный» человек спасается, лишь убегая из града, обреченного «пламени и ветрам», от дома, что «в угли и золу вдруг будет обращен». Даром ли сразу после «Родрика» Пушкин переложил книгу протестантского проповедника XVII века Джона Бэньяна – «Странник»? Сюжетный вектор этого трагически-величественного стихотворения противоположен «родриковскому»:

Побег мой произвел в семье моей тревогу,

И дети и жена кричали мне с порогу,

Чтоб воротился я скорее. Крики их

На площадь привлекли приятелей моих…

Иные уж за мной гнались; но я тем боле

Спешил перебежать городовое поле,

Дабы скорей узреть – оставя те места,

Спасенья верный путь и тесные врата.

Что позволено подданному, то не позволено царю. Полнота власти дается ему в обмен на «свободу воли».

Не веря слухам об уходе Александра Павловича, Александр Сергеевич тем не менее идеально точно описывает условия, при которых уход царя без отречения был бы мыслим. И эти условия предельно жестки: уход в принципе возможен (хотя все равно – невероятен) только как политический прием, как некое испытание, налагаемое на страну; необходимым условием ухода является приход[355].

Пушкин не столько отчетливо сознавал, сколько ощущал родовой памятью, что царь не имеет права самовольно оставить свой трон раз и навсегда, ибо этим потрясаются мистические и юридические основания христианской монархии, – по крайней мере в русском ее варианте[356]. Православный русский государь – не египетский тиран Хаким из династии Фатимидов, который правил столько же, сколько и Александр – 25 лет, запрещая ночью спать, а днем бодрствовать, «пока… не сел на осла, не объявил правоверным, что они не достойны такого правителя, и уехал, исчез»[357]. Метафора церковного венчания на царство отнюдь не метафорична; и потому, как уход из семейного дома без бракоразводного процесса есть, по существу, измена семье, так и уход из дворца есть измена стране, которой государь обручен и с которой он обвенчан[358]. Поскольку же коронация предполагает взаимную клятву царя и царства на верность перед Крестом и Евангелием, постольку уход без передачи царской благодати другому лицу – это еще и клятвопреступление. (Вспомним Карла V!)

Даже «уход через постриг» (а Феодор Козьмич черноризцем не был!) не освободил бы царя от необходимости предварительно отречься, – как это сделал царевич Иасаф. Только в одном – совершенно исключительном, практически непредставимом случае – «окончательный и бесповоротный» уход «буки русского царя» был бы объясним, по крайней мере с мистической точки зрения. Если бы царя благословил на это его духовный наставник, старец, которому полностью предана личная, человеческая воля монарха и которому ведомы пути Промысла. Однако никто не имел тогда духовного права взять на себя такую ответственность, кроме – нетрудно догадаться – преподобного Серафима Саровского[359]. В статьях и книгах «остроконечников» указание на преподобного иной раз встречается; наиболее восторженные разворачивают перед глазами читателя карту пути следования царского кортежа в Таганрог: вот же, дорога шла через муромское направление, отсюда до Сарова рукой подать; но – увы!

Во-первых, лишь спустя шесть дней после официальной даты смерти Александра – вместе с концом александровской эпохи – преподобный Серафим окончательно завершил многолетний подвиг затвора. Можно почти уверенно сказать, что Александр I о святом Серафиме ничего не знал, а с архиепископом Филаретом (который тоже узнал о старце, скорее всего, лишь в николаевскую эпоху[360]) в последний год своего царствования не общался. Он общался с архимандритом Фотием, а тот, в свою очередь, был связан с Саровским игуменом Нифонтом, который в духовный дар старца Серафима не только не верил, но и всячески этого подвижника притеснял[361]. Больше того: царственный современник преподобного Серафима прямо говорил отцу Феодосию Левицкому о своем религиозном одиночестве: «…что он не видит и не знает таковых духовных