Шанхай. Книга 2. Пробуждение дракона - Дэвид Ротенберг

— Отойди, мальчик.

Но Максимилиан не отошел. Наоборот, он шагнул вперед, а потом опустился на колени возле материнской могилы и стал смотреть на простой сосновый гроб, лежащий в глубокой яме.

— Прощай, мама. Прощай, прощай, прощай…

Он ожидал снова услышать смех, но этого не произошло.

Максимилиан взял пригоршню сырой земли и бросил ее на гроб. Сосновая крышка откликнулась гулким стуком, который эхом прозвучал в ушах. Мальчику хотелось снова услышать смеющийся голос, чтобы тот сказал, что ему делать дальше. Но единственный голос, который прозвучал, принадлежал старому пастору:

— Встань, мальчик.

Он встал и вернулся к остальным, где его встретил все тот же голос, проговорив всего два слова:

— Держись, парень!

Потом Максимилиану казалось, что голос раздавался в его жизни еще несколько раз, но он не был в этом уверен. Даже учась в семинарии, он не признался ни одной живой душе в существовании того, кого для себя назвал Смеющимся Хранителем.

И вот ночью, наступившей после третьего дня мучений, голый, с обожженной кожей, прикрученный веревкой к столбу на набережной Бунд, он снова услышал тот же голос.

— Очнись, Макс, — проговорил он. — Ты не умрешь, привязанный к столбу, как какая-то собака. Настало время для небольшого колдовства.

И снова — смех.

Максимилиан открыл глаза и с удивлением увидел, как падает один японский часовой, затем — второй и третий. Потом он ощутил прикосновения чьих-то рук. В свете луны блеснуло лезвие ножа, и веревки, которые удерживали его, упали на землю. И сразу же крепкие руки, подхватив Максимилиана, понесли его и головой вперед втащили в люк, ведущий в лабиринт канализационной системы Шанхая.

Глава двенадцатая

СКАЗИТЕЛЬ

Той ночью, когда Убийца и члены его Гильдии освободили Максимилиана, Сказитель возвращался из своего театра на Бэйцзин Лу через район, который живущие в Шанхае китайцы называли Ничейной землей. Вечернее представление обернулось форменным провалом. После кричащей боли голого человека, которую наблюдал все эти дни Сказитель, все сделанное им в театре, включая и новую оперу, стало выглядеть каким-то мелким и никчемным. Он прекрасно знал, что последний его спектакль не является шедевром, но сегодня, глядя на сцену, вместо того чтобы испытывать душевный подъем, он морщился и кривился. Умствование заменяло мысли, и, что было хуже всего, его актеры не играли, а лицедействовали, не жили, а кривлялись. Он не мог дождаться окончания спектакля и ощутил необъяснимую радость, вывешивая на дверях театра объявление, в котором говорилось, что на ближайшие три недели представления отменяются.

— Как мы можем развлекать публику, когда рядом с нами мучается, умирая от голода, обнаженный человек? — спросил он у ошарашенной труппы.

Когда Сказитель выходил из театра, его не покидало гнетущее чувство. Он ощущал запах перемен, знал, что все вокруг пришло в движение, и не сомневался в том, что голый человек каким-то образом связан со всем этим.

Сказитель завернул за угол и был остановлен японским патрулем. Он предъявил документы и разрешение находиться на улице после наступления комендантского часа. Начальник патруля неторопливо прочитал бумаги, после чего приказал ему немедленно отправляться домой.

Сказитель кивнул, стараясь, чтобы это не выглядело поклоном, и двинулся дальше. Он прошел через небольшой сквер с бронзовой скульптурой играющего мальчика фань куэй. Табличку с указанием того, кто это был, свинтили давным-давно, поэтому ребенок фань куэй играл в атмосфере полной анонимности.

Он снова завернул за угол, потом — за другой и был удивлен, услышав из темноты голоса японцев, приказывающие ему остановиться.

— Кули, стой! Ни с места!

Сказитель остановился и стал ждать. Из переулка, где располагался знаменитый шанхайский бордель, вышли трое расхристанных японских солдат. Они приближались осторожно. Так днем пешеходы переходят заполненные велосипедами улицы Шанхая.

— Кули! — снова крикнул один, когда они вышли из тени и оказались на свету.

Мысль о том, что он наткнулся на очередной патруль, испарилась в едком свете уличных фонарей, когда он увидел, кто к нему направляется. Это были трое пьяных японских солдат, без сомнения призванных на военную службу из деревни. Обычное пушечное мясо японской императорской армии. Мысль о том, что судьба такого сложного города, как Шанхай, оказалась в руках подобной деревенщины, не на шутку напугала его.

— Предъяви документы, паршивый кули! — пролаял один из них. От него разило дешевой выпивкой и блевотиной.

Сначала Сказитель возмутился и хотел ответить, что патруль только что проверял у него документы, но тут же передумал. Какой смысл затевать перепалку с пьяной деревенщиной? Но прежде чем он успел достать бумаги из внутреннего кармана, второй японец толкнул его, повалив наземь, и начал что-то орать. Они окружили его и носками ботинок принялись швырять в него грязь. Другой японец плюнул на него, а третий стал расстегивать ширинку. Сказитель вовремя откатился в сторону, и струя мочи попала на ботинки одного из солдат. Тот возмущенно завопил, а двое других зашлись от смеха, будто ничего смешнее они отродясь не видели. Солдат, все еще держа в руке свой пенис, повернулся туда, где должен был лежать Сказитель, но тот уже стоял на ногах. Японец зарычал от ярости, а Сказитель, больше не контролируя себя, стал в бешенстве выкрикивать на причудливой смеси китайского и японского:

— Вы что, не умеете ничего другого, кроме как мочиться на людей? Это безобразие! Я никогда не видел ничего более отвратительного!

Слова Сказителя еще пуще взбесили японцев, и они уже собирались ответить ему, но тут, словно ниоткуда, раздался глубокий женский голос:

— Это так вы вели бы себя в присутствии великой ширайбаяши? Даже не пытайтесь оглянуться. Таким, как вы, не дозволено смотреть на меня и подобных мне. Если бы мы находились в Киото, я приказала бы вас высечь. А теперь пошли вон!

Солдаты низко поклонились и боком, по-крабьи уползли в темный переулок.

Дождавшись, когда они скроются, Сказитель повернулся к своей спасительнице и с изумлением узнал в ней молодую, но уже ставшую знаменитой Цзян.

— Я у вас в долгу, — поклонившись, проговорил он.

— А я — у вас, за ваше искусство.

— Что вы им сказали? Что-то про гейш, Киото и их поведение?

— Мои познания в японском языке весьма скудны. Я успела выучить эту чепуху после того, как они появились у излучины реки.

— Благодарю вас еще раз, — сказал он и повернулся, собираясь уйти.