Роман в письмах. В 2 томах. Том 2. 1942-1950 - Иван Сергеевич Шмелев

Он уличен в иудейском происхождении — а я считал, что это его далекие предки из сего племени. Его теперь нет в Париже…384 — но он был искренно сторонник монархического направления. Не глуп — талантливый защитник когда-то. Но… избегал говорить об… еврейском «вопросе». [Они] крепко несут-хранят свою «идею». Вот, Алданов385, писатель… кажись — ну, [чи-стый] европеец! хорошо-отлакированный «русский интеллигент»! А как _т_р_о_н_у_л_о… — сразу сказалось. Теперь он в Америке. И там, понятно, _в_е_д_е_т_ _с_в_о_ю_ линию… думаю так. Никогда мы не были с ним друзьями… он очень был предупредителен, как он восхищался «Богомольем» моим!..386 — что это, [из] снобизма? Нет, он понимает искусство, но… все они — «от головы».

Написала мне иконописица «Троицу» — плохо. Это — неуловимо — дать Троицу. Сидят три девицы с крыльями, одна даже «подмигивает», и в прическах! Рублеву удалось… Но я как-то иначе представляю, и проще, и глубже… — неуловимо это. Я бы пейзаж дал…387 необходим дуб мамврийский… «Яблочки»… и Три Ипостаси — в ликах Ангелов… но как же это сделать?!! Чтобы и маститость, и вечная юность, и вечный Дух. И сила, и искупление… — нет, нельзя. А посему — лучше просто: три странника. Ну, как дать — «Т_а_й_н_у»?!

Очень хорошо, что решилась положить в [1 сл. нрзб.] сейф мои письма в тихом городке. Твои, как сказал, — у проф. Карташева. Одни без других — не могут получить жизни. Мы — почти одновременно: я — 3-го марта отвез… Интересно, сколько всего моих у тебя? Твоих — 270 да еще у меня на столе штук 7388. Сейчас полюбовался на Троицкую Лавру, на розовую свечу, пасхальную… Олёк милый, и не думай об обложке на «Лето Господне», — _н_е_л_ь_з_я_ дать ее. Ничего не скажет, не даст _г_л_а_в_н_о_г_о. Горкин тут — частность. И вышло бы как неудачная попытка «детских книжек». Если пытаться — что-то иное надо… что?! Что-то простое. Как писал тебе, кажется, эпиграфом для обеих частей хочу — пушкинское — «Два чувства дивно близки нам…»389 и т. д. Можно, конечно, и без эпиграфа. Обложка белая, по ней «вязью» — заглавие, как было. Только. Просто и хорошо.

Так ел у вас блинки-то хирург? Эх, угостила бы ты меня блинками! Люблю. Этой масленой без блинков остался. Юля испекла какую-то рвань — блинцы, я съел-пожевал на-холостую два, на-юру. Сегодня А[нна] В[асильевна] испекла мне блинчиков, поел с малиновым сиропом. Да кашицы гречневой поел, все. Сыт.

Я люблю масленицу — обрядную, во всей полноте. И заливное, и навага. А опосля блинов-то — непременно чайку с апельсинчиком. Вот поди ж ты… как крепко во мне коренное-в-обиходное! И опять лезет Белозерск, озеро, валуны, глушь… и ты, Оля Разгуляева! И спели бы с тобой дуэтец… _н_е_в_п_у_с_т_у_ю.

Сколько и как по-разному — вижу тебя в мечтах! И весной, и летом, и зимой, и — осенней порой. Я так люблю осеннюю рябину! Будь живописцем — дал бы тебя — в рябине, в темно-синем корсаже, золотистую, рябинной искрой играло бы в глазах… — рефлексы-то какие! И синь, и ярь… А воздух крепкий, стылый, и так по-осеннему-пустынно [1 сл. нрзб.] кричат… и ночь скоро. Уже зажгли лампу в надворной кухне, а в доме… — яблоками так густо, и печь изразцовая затоплена. Щечки твои — упругие-холодные, на них играет отсвет печки… и огоньки в глазах, я их целую… — и сколько бы — о чем мы говорим! А тишина какая… ночь идет… и… никаких «вибраций» с неба! Но… все это _б_у_д_е_т — должно быть, будет в… «Путях»… — уйти в них, в глубь восьмидесятых, тихих, [1 сл. нрзб.]! Знай: буду писать — с тобой буду всегда, чувствовать тебя, голубка моя Дари.

Грел очка твоя чудесная, «теплушка» синяя, — я ее надевал эти холодные дни, как был у Юли. Отлично в ней, вся облегает, круто. Стараюсь уловить тебя, твое дыханье… Она — согревает, и снутри, до сердца. А сейчас, — не в ней — озяб, топят неровно, к вечеру получше, до 14–15.

На твои не буду покупать цветов, н_е_ _т_о… Встречался, — в метро — с дальними нашими… в новой форме. Попадались чудеснейшие лица, и… — однажды, молодой совсем, мой читатель… читывал «Человека из ресторана», — _т_а_м, ведь, его переиздавали. И здесь новое мое читают — и как же жадно! Писали мне друзья не раз. «Неупиваемая» — захватила! Но мне важно знать, как на них — «Богомолье»! Думаю — _у_в_е_л_о_ бы… что-то приоткрыло бы… — чую. Да все пролетцем они, «встречные», — куда-то дальше. Давал им адресок свой, хотели, очень… «если чуть задержимся». Как жадно слушают, глядят в глаза… — «наш, русский!» Им должно быть, за диво, что больше 20 годов здесь, а не разучился говорить… ах, чудаки! Зовут — «папаша». И в дедушки годился бы. Есть по госпиталям… наши навещают, приносят… — Мне доктор говорил: у них в госпитале Ляонек — двое очаровали всех… даже главный врач-сушка и тот — отмяк. Ч_т_о_ это? [Н_о_в_ы_й] _м_и_р? Не постигаю… Один, мальчик, обреченный, чахотка… сознает свое положение… молчит… ушел в свое.

Поездка — неизвестность… м. б. лучше, если не поеду.

Завтра постараюсь написать маме. Было в газетах, что сильно поврежден городок Нигем? так пишу? Далеко от тебя? И про Арнхейм было две строчки.

Так тяжко жить перед развалинами! Вот пишу — и вижу, в 9 метрах… — не забыться. У Юли — хоть этого не видно. Если будешь писать переводчице, помяни ей, я всегда был доволен ее работой, и ее заботами обо мне. Помню, как зима была там, наша, прямо, и как тепло топили огромнейшую печь-часовню! как гулял вдоль Рейна! там почти верховье. Покупали мы с ней вместе галоши… и как же они пригодились, сейчас на мне. И стоили они — что-то 3 швейцарских франка или 4. Без них — плохо было бы зимой мне. Стынут пальцы. Сегодня оплатил счет за электричество — не перешел нормы, а посему сейчас поставил сбоку радиатор, — благодать. Слышу в radio — третий день сряду бомбят Рим! Что это? какая цель? Чем виноват Рим? И — какая военная польза?! Это — гнусное издевательство над людьми — ни в чем не повинными. Бессилие взять — отсюда — злость — народ бьют, ге-ро-и! Когда, как отольются им слезы — и кровь?!.. Целую всю тебя, голубонька. Напиши, как здоровье? боли? почка? Твой Ваня

Что же с мамой? Когда день ее ангела? Как провели день 24-го II?