Секретарь обкома - Всеволод Кочетов

Еще когда подымались в Старгороде, Василий Антонович просил пилота покружить над областью… Широкой дугой летели они над теми местами, где Кудесна впадает в Ладу. Лада большая, заметная река. Медленно несет она свои воды к морю, туда, где в ее устье стоит город, в котором уже много лет секретарем обкома Ковалев, умный, бывалый руководитель. Он, помнится, не очень хорошо отзывался об Артамонове. Но это тоже ничего не значит, нередко мы ошибаемся, давая оценки друг другу. Что-нибудь не понравится, какой-нибудь малозначительный знак невнимания, который мы истолкуем, как знак пренебрежения или высокомерия, а вот аттестация человеку готова, в наших глазах он навсегда зазнайка, выскочка, вельможа.

На берегу Лады возводились какие-то постройки, плавучие копры вколачивали сваи возле берета, землеройная машина, вместе с водой, гнала на берег по трубам разжиженный грунт со дна реки, намывала обширную площадку. Может быть, на участке Приморской области уже начинались работы по прокладке большого пароходного пути по Ладе и Кудесне? Надо будет позвонить Ковалеву по возвращении в Старгород.

Потом Василий Антонович стал думать о том, что на днях в эти места на месяц-полтора должна отправиться Соня. Она собралась раскапывать древние курганы, стойбища и могильники. У нее и у ее сторонников возник жесточайший спор с другой группой ученых по поводу истолкования истории земель в бассейне Лады и Кудесны. Со-нины противники стоят за версию скандинавскую, Соня и ее сторонники — за славянскую. Вот она раскопает тут что-то и что-то докажет.

Василий Антонович думал о Софии Павловне с улыбкой. Такая женственная женщина и та в борьбе. Всюду борьба, и это естественно и необходимо. Борьба — жизнь; жизнь немыслима без борьбы. Там, где борьба кончается, там просто-напросто наступает смерть. Чем спокойней и тише в той или иной науке, в той или иной отрасли народного хозяйства, на том или ином участке общественной жизни, тем, следовательно, там мертвее и бесплоднее. Настоящий боец, настоящий ученый, истинный общественный деятель, революционер успокаивается только тогда, когда он перестает дышать, когда перестает биться его сердце. А тот, кто успокоился при жизни, тот заживо умер. Бушуй, милый Соньчик, копай, рой древние становища, громи своих противников с трибун ученых заседаний и в журнальных статьях, только живи, пожалуйста, только будь всегда рядом, никогда не уходи.

Василий Антонович увидел красивое озерко в лесу, километрах в пяти от большого селения Жуково, а на берегу озерка избушку; на воде перед нею мостки в две досочки, и к ним привязана лодка. Картинка мирная, удивительная.

— Нельзя ли тут спуститься на минутку? — спросил Василий Антонович пилота.

Тот стал кружиться, присматриваясь, куда бы приземлить вертолет. Сели на поляне меж опушкой леса и берегом озера. После гула мотора лесная тишина показалась такой густой, такой полной и всеобъемлющей, что Василия Антоновича от нее даже качнуло, едва он встал на землю.

Пошагав возле вертолета, чтобы размяться, он пошел к избушке. Была она старая, ветхая, с пластами серых лишайников на крыше из полуистлевшей драни. К стенам ее были прислонены весла, багры, наметки и люльки для ловли рыбы, удочки. Перед избушкой, за столом на вбитых в землю четырех столбиках, в окружении молодых перистых ив, сидели два серых деда и пристально, выжидающе смотрели на идущего к ним незнакомца. Серый колер им придавали остатки седых волос над ушами, их седые бороды, слившиеся в один шерстистый массив с усами, серые ватники и валенки.

— Ты бы, почтенный, еще на крышу уселся, — сказал один дед, когда Василий Антонович подошел к ним и поздоровался. — Глянь, кошку и ту ума решил драндулетом своим. Неаккуратно по небу ездишь.

Кошка и в самом деле путалась на самой вершине прибрежной ивы, среди гнувшихся под ее тяжестью тонких ветвей, топорщила шерсть и отчаянно орала.

— Прошу прощения. — Василий Антонович присел на одну из четырех скамеечек, устроенных вокруг стола. — Очень местечко мне понравилось. Увидел сверху ваш дом, озерко, лодку. Заинтересовался, кто тут может жить.

— Вот я живу, — сказал все тот же дед, что говорил о кошке. — Лесник я. Лаптев — фамилия. Самая мужицкая фамилия.

— А это ваш товарищ?

— Брат это мой. Тоже Лаптев. Только я Иван, а он Федор. Иван да Федор Лаптевы. В один год и в один день родились от одной матери, да вот по восемьдесят три года и живем на белом свете.

— По восемьдесят три года? — Василий Антонович удивился. Деды были крепкие. Он дал бы им по шестьдесят, по шестьдесят пять, не более.

— Да выходит, что так.

Выяснилось, что Федор Лаптев приехал к Ивану Лаптеву на побывку, в отпуск, что он тоже лесник, но живет и работает в другой области, в Приморской, в шестидесяти километрах от своего брата. А потом Иван Лаптев поедет к Федору Лаптеву. Они навещают друг друга ежегодно.

— Мы это таким манером каждый себя проверяем: как, мол, а не остарел ли, не сдал ли перед другим? Вот на лодке гребем: кто сколько раз озеро пересечет. В лес пойдем: сколько верст ноги выдержат. Из ружья по шапкам бьем: он кидает — я палю, я кидаю — он палит.

Василий Антонович вошел в избушку. В ней было чисто, опрятно. Подумал о том, как же этот старый-престарый дед зимует один в долгие темные месяцы, заброшенный в лесу, среди мертвых холодных снегов, слушая свист ветра, а то и вой волков. Он заговорил об этом со стариками, о том, что, может быть, переселиться бы Ивану Лаптеву поближе к людям; его и его брата в конце-то концов и на пенсию можно перевести, — до каких же пор они собираются работать.

— А уж до самой домовины, — ответил Федор, настолько похожий на Ивана, что стоило им стронуться с места, как Василий Антонович переставал отличать одного от другого.

— Наше дело такое, — сказал Иван. — Мы выпавшие из жизни. Мы в лесниках с что ни на есть самой революции. Служили, конечно, в солдатах, в ее величества императрицы Марии Федоровны лейб-гвардии гусарском полку, потом нас гоняли воевать против австрийцев, потом вот революция, подались в родные места, воевать не захотели, пошли в лесники, чтобы временным властям глаза не мозолить, да вот так и прижились в лесах. Родные, знакомые — кто перемер, уж когда и не помним, а кто нас запамятовал, кого мы запамятовали, никаких дорог нам к людям нету. Вон у меня в сараюшке мерин стоит, у Федора тоже кобылка есть. Сядем раз в месяц верхи, поедем в лесничество — монету, жалованье получать. И все дело. А к людям?.. В лавку выедем из лесу, что лешие, соли, спичек, сахару, крупы, муки купим, да и обратно в лес. Нами ребятишек пугают.

— А что на свете-то происходит, вы знаете или нет? — Василий Антонович был поражен такой удивительной жизнью.

— А на что оно нам? Нам все одно со свету с этого на выход скоро.

Это был заповедник глухой, дремучей жизни, какой старгородское крестьянство жило сорок лет назад. Сюда бы экскурсии водить — пионеров, комсомольцев, тех брюзжащих юнцов, которые пишут: какое нам дело, что было до семнадцатого года, вы еще с тем, что было в Киевской Руси, сравните, поярче показатели будут! Не жизнью ли Ивана и Федора Лаптевых жил бы разбитной юнец, не сделай партия того, что сделала она в великом тысяча девятьсот семнадцатом году?

— А что, если мы вас устроим в дом для престарелых? — предложил Василий Антонович. — Сейчас здоров, а, случится, заболеешь. Кто присмотрит? А там…

— В богадельне-то? Не, не гоже это нам, — сказали оба почти хором.

Федор добавил:

— Нам, если другую жизнь, без лесу, без воли, — к утру и обряжать можно, в одночасье преставимся. Хошь зарезать меня да его без ножа, выхлопатывай пенсион. А кто сам-то будешь? — спросил он. — Начальник какой?

— Начальник, — ответил Василий Антонович. — Большой поди?

— Порядочный.

Кошка все орала на иве. Василий Антонович спросил, долго ли она там протрясется.

— А уж теперь до ночи, — ответил Иван. — Она при свете высоту видит, заскочила с перепугу, а обратно слазить и того страшней. Ночью, в потемках, земли видеть не будет, сойдет. Тебе тоже поди в потемках летать способней на этой штуке. — Он кивнул в сторону вертолета. — Думаешь, вроде на моторе по земле едешь. А днем — высоко, боязно, а?

— Примерно так, — согласился Василий Антонович и стал прощаться.

Он улетел с мыслью о том, что для дедов этих надо непременно что-то сделать. Нельзя, чтобы они жили своей странной и одинокой жизнью «выпавших». Но что именно сделать? Они правы — отрывать от привычного их тоже нельзя. Это будет смерть.

Вскоре вертолет остановился в воздухе над болотистой равниной, на которой торчало несколько буровых вышек, на холмиках набросанной земли были разбиты большие серые палатки, и тугими кольцами лилового дыма постреливала труба нефтяного двигателя. Люди внизу махали руками, указывая место посадки. Вертолет стал медленно снижаться.