Полая вода. На тесной земле. Жизнь впереди - Михаил Никулин

— Стоп! На печи тебе сидеть да палец сосать! Что мы будем делать? Что?

Миша, не понимая, смотрел на старика, потрясающего у него под носом скомканным треухом.

— Что уставился на меня? Ты полюбуйся на того вон ротозея!

Миша оглянулся — Гаврик тихо плелся, хромая на правую ногу. Когда Гаврик подошел, дед почти свалил его на землю.

— Михайла, он нас зарезал с первого шага!

Рывком старик стащил с Гаврика правый сапог, размотал портянку. Достав из кармана очки, он долго осматривал ногу Гаврика с той придирчивостью во взгляде, с какой обычно в плотницкой осматривал обстругиваемый брусок дерева.

— Мозоль сбоку большого пальца. Нарви, Михайла, конского щавеля.

Миша принес широких листьев травы — мягкой, густо-зеленой. Сдув с них невидимую пыль, старик окрутил ими палец, потом быстро и аккуратно обернул ногу портянкой.

Гаврик натянул сапог и, виновато отвернувшись, ждал приказаний.

— Михайла, — обратился старик, — во всяком большом деле непременно найдется или бестолковый, или несознательный. Посмотрим, что будет дальше. Теперь напрямую идти нам нельзя. Будем держаться ближе к железной дороге. Как знать, может, этого обозника придется в вагон да наложенным платежом… В главном деле он теперь не помощник, а обуза. Лишний телок прибавился… Иди на грейдер, там ровней, — с пренебрежением сказал Гаврику старик и быстро зашагал вперед.

Гаврик вопрошающе посмотрел на Мишу:

— А по-твоему, я кто?

— Ты телок! Иди, раз приказано, — с досадой ответил Миша и пошел за коровами.

Выбравшись на грейдер, Гаврик сразу почувствовал, что здесь и в самом деле идти легко и нога ничуть не болит. И опять во всем оказался прав этот сморщенный, резвый и всезнающий дед. Гаврик слышал понукающие голоса старика и Миши, видел, что Миша и Иван Никитич, следя за коровами и телятами, неустанно следили и за ним.

Гаврику было стыдно. Часто моргая, он шел с опущенной головой, старался не смотреть ни на Мишу, ни на старого плотника.

За лесополосой найдено было отличное место для отдыха. Здесь пахали тракторы. У черной каймы поднятой зяби стоял бригадный зеленый вагончик. Около него дымила кухня. За табором тянулась неширокая полоска свежей зелени. На ее окраине, ближе к грейдеру, серел деревянный сруб над колодцем, а около него стояло длинное долбленое корыто.

Старик громко сказал:

— Михайла, шабаш! Доставай из мешка налыгачи и веревки — будем вязать телят.

Гаврик несмело подошел к Ивану Никитичу и спросил:

— Что мне, дедушка, делать?

— Ты нестроевой, с тебя спрос невелик: возьми у Михайлы порожний мешок, набери в него листьев… Потом скажу, что дальше.

Когда Гаврик вернулся с мешком, наполненным листьями, на привале было весело.

На зеленой полянке уже горел костер. Около него стояли старик, Миша и еще один незнакомый человек — смуглый, чисто выбритый, с седым затылком, в выгоревшей кепке, опущенной на прищуренные, ласково глядящие на мир глаза. Человек этот, видать, сейчас только откуда-то приехал, потому что около бригадного вагончика теперь стояли дрожки с сиденьем для одного. Около них маячила гнедая лошадь с навешенной торбой. Закинув за куцый ватный пиджак маленькие, обхлестанные ветром руки, он усмехнулся, глядя на деда, как на старого знакомого.

Дед шутливо говорил ему:

— Вот и посудите, товарищ агроном, под семьдесят мне, а обличье мужское имею. Ни за что не смог подоить корову — отворачивается. А вот к бабочке, видите, она с нашим почтением!

Смуглая женщина, с широкими в кистях загорелыми руками, отставив мускулистую ногу, доила корову и насмешливо отвечала старику:

— Не в том причина.

— А в чем же, Даша? — спросил агроном.

— Она небритых не любит. Давайте-ка вашего Мишку. Сразу научу правильному подходу… Давайте! Он хорошо руки помыл?

— Михайла, попробуй! Возьмешь в толк — за пазухой не носить и людей не просить, — весело распорядился дед, но, заметив Гаврика, недовольно, как бы между прочим, проговорил: — Ты, нестроевой, высыпай листья, разувай сапоги и сиди смирно.

Гаврик понимал, что он должен был нести заслуженное наказание и терпеливо выполнять все, что ни прикажет старый дед. Усаживаясь на разостланные листья, разуваясь, он с жадной завистью смотрел на Мишу, которого поощряли в смелости и агроном, и старик. Но кухарка тракторной бригады, отмахиваясь от этих поощрений, говорила:

— Штурмом не возьмете! Мишка, сними свой треух. Дай я тебе чуб поправлю. Ну, теперь стал лучше, теперь подходи познакомиться.

И, уже обращаясь к корове, ласково наставляла ее:

— Мишка мальчик хороший. Он тебя и будет доить.

Она гладила корову и поучала Мишу:

— Мишка, молоко не в соске, а в вымени. Чуть поддай его кверху, легонечко подтолкни, а потом уж потяни. Видал, как маленькие подталкивают?..

Едва брызнули в ведро из-под Мишиных неуверенных пальцев первые струи молока, взрослые потеряли интерес к дойке, и только Гаврик томился горячим желанием сказать Мише хотя бы одно слово. В этом слове он хотел выразить и то, что хорошо светит солнце над широким полем, что интересно смотреть на ползающие под синими дымками тракторы, что красива подернутая желтым пламенем лесополоса, что тетка Даша хорошая.

А тетка Даша тем временем принесла из вагончика пшена на заправку молочного супа и порожнее ведро.

— Вы же со своим дедом пострадавшие от фрицев, — сказала она. — Возьмите в дорогу это ведро. Оно мое, не колхозное. Мишка будет им орудовать.

— Пригодится, — сказал Миша, взял ведро и присел на листья рядом с Гавриком, который все еще не придумал того единственного слова, что рвалось из души. Но ему подсказал Миша, шепнувший через плечо: — Гаврик, жизнь?

— Конечно, жизнь! — облегченно вздохнул Гаврик, и ребята стали слушать, о чем разговаривали, сидя у костра агроном и Иван Никитич.

— Земли эти, помнится, были коннозаводчиков, — сказал дед, поправляя кизячные головешки чадящего костра.

— Да. Вон, видите, краснеют кирпичные стены? А над крышей, видите, купол чернеет? Это был их молельный дом. Там, ниже, отсюда не видно, остались каменные сараи и конюшни, — говорил агроном, раскуривая папиросу.

— Ну да же, да… Так оно и есть, а дорога проходила, значит, тут, где пашут тракторы.

Старик задумался.

— Бывали тут? — спросил агроном.

— Бывал. Давно. Годами, что туманом, заволокло.

— Я-то агроном и пятьдесят три года уже прожил, могу догадаться, что тут было… Ни одного кустика, ни деревца. Целина, гуляет ветер по ковылям. Бродят кони, суслики пищат. Летом зной, дышать нечем. Воды не сыщете. Правда, у коннозаводчиков был пруд небольшой, теперь на этом месте колхоз насыпал огромную плотину. Но все-таки пруд был… Без пруда нельзя: я, Иван Никитич, такой охотник искупаться в жаркую пору, что и медом не корми, — засмеялся агроном.

Старик неожиданно почесал седой затылок.

— А вы что, не любите купаться? — удивился агроном.

— В пруду — нет, не охотник. Ну его к чертовой бабушке! — зло отмахнулся старик.

— Ну, почему же? — сожалея, спросил агроном и посмотрел на ребят, ища сочувствия. — Конечно, летом, не сейчас. Правда же, замечательно?

Ребята улыбались. Они, бесспорно, были на стороне агронома, но дед стал суров.

— У вас, должно быть, малярия? — догадливо спросил агроном.

— Малярия, товарищ агроном. Только особенная малярия. А какая она и откуда, можно рассказать… Пускай и они вот, малые, послушают… — посмотрел он в сторону ребят.

Миша и Гаврик теперь следили за дедом, а деда что-то останавливало начать разговор. Старик без видимой причины помешивал укипающий суп, поправлял головешки костра, оглядывал пасущихся, коров. Потом он успокоился и, глядя на костер, тихо заговорил:

— Пруд-то этот, чей он был?.. Коннозаводчика Ивана Федоровича, век бы его душу лихорадка трясла!.. Был я немногим побольше Михайлы и Гаврика. Нужда неволила в извоз съездить на станцию Торговую — теперь Сальск. Покойник отец немощный, хилый был. «Ты, говорит, Ванюшка, моя опора. Поезжай, говорит, с другими за нефтью для рыбного завода. Лишняя копейка все дырку закроет. Не пугайся, поедешь не один, с бывалыми людьми, в обиду не дадут…» Малые всегда охотники в дорогу, все ведь ново в пути, в разговорах. Этими местами, той дорогой, что распахана, ехали. Хорошо помню — ехали ночью. Перед тем, как въехать на земли коннозаводчиков, старик Вахрамеев — он у нас был за вожака — задержал обоз. Сошлись до кучи… Дескать, что за оказия, что за причина?.. Отдыхали недавно, лошади сыты…

Вахрамеев почесал бороду и говорит: «Доехали до проклятого места. Черт тут живет — Иван Федорович. Земля вся ему подвластна. Любит тишину и спокойствие. Цигарки не палить, не разговаривать. Доставайте мазницы да погуще мажьте дегтем колеса и оси».