Под ливнем багряным: Повесть об Уоте Тайлере - Еремей Парнов

Время свершало свой цикл, на четыре деленья разбитый.

Зазеленела земля, нарядившись в пестреющий пеплум.

Спорят с гирляндами роз цветы млечно-белой лилеи.

Роза ж раскрыла уста пурпурные с речью такою:

Роза:

Пурпур — царство дает, и в пурпуре — царская слава;

Белый же цвет не любим королями и весьма непригляден.

Бледность на скорбном лице есть верный знак увяданья,

Цвет же багряный всегда почитался во всей поднебесной.

Лилия:

Любит меня Аполлон, земли златокудрое диво:

Он изукрасил лицо мое чистотой белоснежной.

Что же блистаешь ты так, багрянцем стыда залитая,

В тайном сознаньи вины? От нее ль твои щеки зарделись?

Хронос, зажав под мышку косу, вращает свое колесо. Спят и розы и лилии на куртинах Виндзора. Сонно перешептываются оцепенелые корни. Запеленала могилки вьюга, и ржавую кровь отбелили снега. Но и во сне вершится безостановочное движение. Дышит истерзанная земля, движутся соки, замороженные почки копят желчную горечь. Зачем опять растет трава? Спеши спросить: зачем мы жили? Зачем страдали и любили, шепча неверные слова? Не хочется начинать все сначала, и ничего не ждешь впереди. Опять весна, опять надежда. А вот запахло перезимовавшей травой, и подхватила пестрая карусель. Дрожит на зеленой проталинке мохнатенький беззащитный подснежник.

Боль затянувшихся ран, сомнение, томление, обман. Озноб и тревога. И старость стоит у порога, и тлением несет от земли. Противится, тоскует душа, по уже летит в общем цикле рядом с вылупившимся подснежником.

Джеффри Чосер заночевал в Саусуарке у Гарри Бейли. Припозднились за кружкой эля, и не захотелось возвращаться домой. Постели в «Табарде» мягкие, конюшни теплые, и кормит старина Гарри доброй английской едой. Пропустив под киппера кварту лондонского, поэт с удовольствием похлебал горячей овсянки, а затем и за яичницу принялся с беконом и маленькими колбасками. Ублаготворенный и бодрый, он шагнул за порог и чуть не ослеп от горячего света. За ночь все волшебно переменилось в природе. Святая Бригита, чей праздник приходится на первое февраля, и впрямь принесла весну. Опустила в море белую руку, и сразу дохнуло теплом.

Молчаливый звон, сумасшедший запах, ласковое сияние. Девушки в белых накидках уже несут ячменный сноп, обряженный в женскую котту. Распущенные косы, в глазах весенний хмель, но обернется золою коварное золото фей. Смеются бесовки, прыгают, вертятся, и стеклянное сердце у куклы горит. Заботливо убрали они свою Бригиту морскими ракушками, подснежниками да первоцветом. Даже венчик ей подарили из коралловых ягод рябины. Рдеет на белом, прожигает насквозь.

Значит, завтра день свечей. Если он окажется таким же теплым и солнечным, то зима еще возвратится.

Чосер попытался припомнить, как было в прошлом году. Кажется, именно в день свечей задул ветер с Канала и принес дожди, которые лили до самого Валентинова праздника. Снег потом так и не выпал, и больших холодов не было.

Жаркое лето, промозглая осень, тяжелый год.

Все деньги уходили на проценты ростовщикам и наряды Филиппы. Долги росли, а силы таяли. Вместо того чтобы наслаждаться игрой воображения, поэт чах у себя на таможне либо бегал по Лондону в поисках случайного заработка.

С отъездом Ланкастера дела пошли совсем худо. Примас Куртней вновь начал подкапываться под Уиклифа, а заодно при каждом удобном случае поминал писателей, чьи еретические измышления растлевают души. Хоть имя при этом не называлось, каждому было ясно, на чье поле падают камешки. Травля подрывала кредит, таможенное начальство смотрело косо. В довершение невзгод Эдмунд Йорк и Томас Бекингэм демонстративно закрыли перед четой Чосер свои двери.

От полного краха спасали только милости старой королевы, перепадавшие изредка по старой памяти. Случая приблизиться к Ричарду все не находилось. Просить, как другие, Чосер так и не научился, а пробиваться не умел. Трон осаждала молодая, жадная до званий и должностей свора. Как рыцарь он был слишком ничтожен, как поэт непозволительно горд и раним. О его заслугах на дипломатическом поприще и думать забыли. У всех на устах был волшебник Куртней, одним мановением разрешивший все заботы королевской семьи. Подготовка к бракосочетанию шла полным ходом, а папа Урбан свободно торговал своими индульгенциями. И никого не волновало, что нищает разоренная страна, и все забыли про графа фландрского, который готов отворить ворота врагу. Превосходная дипломатия.

Ожидаемый въезд в страну дочери императора Карла и свадебные торжества давали желанный повод напомнить о себе. Отодвинув еще дальше в грядущее манящие радужным переливом замыслы, Чосер решил поднести молодой королеве поэму, полную изысканных недосказанностей и остроумной игры. Нечто вроде чарующего «Романа о Розе», но выполненного на современный лад, легко и непринужденно. Тут будет все: провансальская куртуазия и добротный британский юмор, свободное дыхание, утонченная духовность и соленая шутка.

Сразу и название родилось: «Птичий парламент».

Анна Богемская желала въехать в замиренную страну. Ей грезились увитые розами арки с целующимися голубками, а не виселицы, окруженные вороньем.

По просьбе общин и письменному ходатайству невесты Ричард решил даровать прощение всем участникам прискорбных событий. Королевской амнистии не подлежали, однако, жители наиболее упорных городов, как-то: Кентербери, Эдмундсбери, Биверли, Скарборо, Бриджуотер и Кембридж. Не касалась она и отдельных лиц, перечисленных в особом списке зачинщиков, насчитывающем двести восемьдесят семь имен.

Все, получившие прощение и желающие им воспользоваться, приглашались в королевскую курию, куда следовало явиться не позднее праздника пятидесятницы. После уплаты пошлины за приложение большой королевской печати помилованным вручалась соответствующая грамота.

И впрямь время свершало свой цикл, на четыре деления разбитый. С пятидесятницы началось, пятидесятницей и заканчивалось. Тогда надеялись собрать подушную подать, теперь норовят содрать пошлину.

Но меняется многое, ибо закон перемен стоит над всем — венцами, царствами и самой природой.

Ричард обещал ненавистным на земле и на море еще худшее рабство, но не в его власти было исполнить угрозу. Слаба и непрочна была эта власть. Упоение кровавым пиршеством слишком скоро сменилось вновь пробудившимся страхом. Ощущая растущее сопротивление непокорной стихии, правительство осознавало свое полнейшее бессилие справиться с положением. О возвращении к рабству и мечтать было нечего. Тяжкие жернова времени крутились в одну сторону. Не было в мире силы, которая могла бы хоть на мгновение приостановить это вселенское круговращение, где слиты воедино и созидание, и гибель.