Галантные дамы - Пьер де Бурдей Брантом

такое коленце; она мне сама потом все пересказывала, а была она в словах весьма дерзка. Однако она потом остерегалась и ожидала худа как от мужа, так и от жены, кои ее обесславили, ибо свет вину за все переложил на нее самое, назвав оскорбительницей эту бедную даму, честно заработавшую отнятые дары в поте тела своего.

Поскольку сия девица оставалась одной из самых красивых и приятных особ своего времени – невзирая на телесные прегрешения, – ее избрал в жены весьма богатый человек, хотя далеко уступавший ей в родовитости. И вот однажды, ставя друг другу в упрек то благодеяние, какое совершил каждый из них (вступая в брак с другим), она, кичась своим высоким происхождением, объявила ему: «Я же сделала для вас более, нежели вы для меня, ибо обесчестила себя, дабы вы могли оказаться в чести», тем самым вскользь давая понять, что, хоть она что-то и потеряла в девичестве, он вернул ей честь нетронутой уже потому, что женился на ней.

Как слыхал я от людей осведомленных, когда король Франциск I оставил госпожу де Шатобриан, весьма чтимую им возлюбленную, и обратил свой взор на госпожу д’Этамп – тогда еще девицу по имени Элли, каковую госпожа регентша назначила своей фрейлиной и торжественно представила монарху после его возвращения из Испании в Бордо, а он тотчас сделал ее своей возлюбленной, оставив названную госпожу де Шатобриан и как бы выбив клин клином, – госпожа д’Этамп попросила короля отобрать у покинутой дамы все превосходнейшие украшения, когда-то подаренные им не ради их цены – ибо тогда жемчуга и каменья не были столь ценимы, как теперь, – но из любви к прекрасным девизам и гербам, кои были на них выгравированы и оттиснуты (притом составила сии девизы королева Наваррская, его сестра, ибо была большой мастерицей в словесных забавах). Король Франциск согласился на эту просьбу и обещал, что все будет исполнено; так он и сделал, послав к ней доверенного дворянина; та же, тотчас сказавшись больной, велела посланцу прийти через три дня и обещалась вернуть просимое. Потом, в порыве раздражения, она пригласила к себе ювелира и велела расплавить названные украшения, не сделав исключения и для прекрасных надписей, выгравированных на них; затем, когда в назначенный срок королевский гонец возвратился, она передала ему все, что прежде было драгоценностями, в виде золотых слитков и промолвила: «Ступайте, отнесите это королю и передайте ему, что, коль скоро ему угодно, чтобы я вернула то, что он столь великодушно мне даровал, я исполняю приказ и возвращаю все без остатка в золотых слитках. Что до надписей – они так ясно выгравированы в моей памяти и так дороги, что я не могу никому позволить пользоваться ими и получать от них то же наслаждение, какое они доставляют мне самой».

Получив слитки и ответ, король не смог произнести ничего, кроме: «Верните ей все. Я сделал это не ради золота – ибо отдал бы ей вдвойне, – но из любви к девизам, а поскольку она их погубила, золота я не хочу – и отсылаю обратно; в сем поступке она явила более силы духа и храбрости, нежели можно ожидать от женщины». Да, сердце благородной оставленной женщины в горе своем воистину способно на многое.

Все эти принцы, отзывающие свои прежние дары, делали не так, как поступила однажды госпожа де Невер из дома Бурбонов, дочь господина де Монпансье, бывшая в свое время одной из разумнейших, добродетельнейших и красивейших принцесс и почитаемая таковой и во Франции, и в Испании, где несколько лет ее воспитывали вместе с королевой Елизаветой Французской, при которой она исполняла должность подательницы королевской чаши для питья (королеве там услужали ее придворные дамы и девицы, и каждая имела должность – подобно нам, приближенным к особе короля). Эта принцесса вышла замуж за графа Аугского, старшего сына господина де Невера; она была достойна его, и он весьма стоил ее, ибо был одним из самых приятных и любимых вельмож своего времени, а посему пользовался симпатией и привязанностью самых обворожительных придворных красавиц, – а среди них одной, помимо указанных достоинств, еще весьма ловкой и изворотливой. И случилось так, что однажды он взял у своей жены перстень, из числа лучших, с бриллиантом, стоившим от полутора до двух тысяч экю, каковой королева Елизавета ей подарила при их расставании. Принц, желая получше выглядеть в глазах своей возлюбленной и добиться от нее хвалы и новых милостей – сам будучи очень щедрым и привыкшим к роскоши, – от всего сердца подарил его ей, уверив, что выиграл в мяч. Она отнюдь не отвергла его дар, а приняла без всякой огласки, но затем, из любви к нему, стала всегда носить на пальце; там-то его и приметила госпожа де Невер, каковую ее супруг успел уверить, что либо обронил этот перстень в зале для игры в мяч, либо отдал в заклад. Однако, увидев перстень на пальце той, кто, как она знала, была любовницей ее мужа, госпожа де Невер, женщина вполне благоразумная и хорошо владевшая собой, хотя переменилась в лице, но, подавив в душе раздражение, тут же отвернулась – и никогда не сказала ни слова ни мужу, ни сопернице. За это она достойна всяческих похвал: ведь, не поддавшись едкому чувству, не разразившись упреками и ни в чем не опорочив девицу, она тем самым повела себя иначе, чем те, кто с удовольствием дал бы повод всему честному собранию позлословить на сей счет.

Вот почему скромность в подобных вещах весьма необходима, почитаема и в счастье и в напасти: особы, умеющие в опасный миг не подать виду и не роняющие тем самым свою честь, знают, что стоит лишь пальчиком прикоснуться к грязи, как польются дождем пасквили, разоблачения и злоречивые обвинения.

Конечно, есть дамы, которым легко и привольно плавается и в открытом море, и в сладкой пене волн Венеры; они там резвятся привольно, без всяких одежд, и, как только им вздумается, направляются к кипрскому храму богини любви и в ее сады, где услаждают себя сколько душе их угодно; но один черт ведает, почему о них не злословят в свете и имен их не упоминают, словно они никогда не являлись в этот мир. Так фортуна благоприятствует одним и противодействует другим, подвергая их людскому злоречию либо ограждая от него. Так было в мое время, да и теперь все осталось по-прежнему.

В годы царствования короля Карла в Фонтенбло появился пасквиль довольно низкого и порочащего свойства: он не оставлял