Екатерина Великая (Том 2) - А. Сахаров (редактор)

Первый куплет, скучный и тягучий, лишённый опасных намёков, пропет.

Звучит рефрен. Начинается вторая строфа… Но находчивая девушка снова поёт слова первого куплета.

Все переглядываются.

Императрица, не любившая музыки и почти не слушавшая пения, обратилась к певице, когда та умолкла:

– Милочка, что это за иеремиада такая?..[197]

– Как точно, государыня. Истинная иеремиада… Самая скучная на свете, которую я лишь знаю.

Александр с незаметной улыбкой дружески поглядел на умную женщину.

Зубов, надутый, красный, отошёл прочь и целый вечер был не в духе.

К концу вечера Елисавета шепнула Голицыной:

– Выйдемте вместе. Александр хотел с вами говорить…

Когда стали расходиться, Елисавета с мужем и Голицына втроём отправились ещё прогуляться по тихим аллеям парка.

– Знаете, Зубов влюблён в мою жену! – неожиданно заявил Александр, держа под руки дам. Что мы теперь будем делать?

– Быть того не может…

– Но, но… без хитростей… Вы знаете сами…

– Если он так дерзок, ваше высочество. Если он сошёл совсем с ума… надо его презирать…

– Гм… Это легко сказать… Теперь, когда… Ну, да всё равно… Ссориться с ним нет оснований… Но что всего противней: ему помогают почтенные люди… Княгиня Шувалова, старый дурак Штакельберг… Впрочем, мы ещё подумаем… Вот ваша дверь, chere Barbe! Доброй ночи!

Говорят, хорошие, радостные вести должны разрушить три бриллиантовых двери, чтобы достигнуть человеческого уха. А печальные, горькие слухи, как лёгкий пух одуванчика, разлетаются по ветру, проникают повсюду и находят именно того, кому должны лечь на душу тяжким, свинцовым гнётом…

Екатерина и сама скоро стала замечать особое внимание, какое Зубов выказывал Елисавете, и с разных сторон, полунамёками, улыбками и выразительными взглядами многие из приближённых давали знать старой покровительнице, что её молодой друг сердца, если ещё и не изменил ей, то собирается это сделать и пока остаётся чист лишь не по своей вине.

Зубов не нравился Елисавете, несмотря на свою писаную красоту, да и благоразумие подсказывало молодой женщине, что расположение фаворита может вольно или невольно завести в беду её и великого князя Александра. Излишняя близость опаснее искренней вражды.

Екатерина ничего не сказала фавориту, даже когда получила прямые доказательства явного до неприличия ухаживанья Зубова за женой её родного внука.

Только к Мамонову немедленно полетело письмо… Очень дружеское, даже – ласковое.

Раньше много и часто ей писал оставленный фаворит, не нашедший счастья в браке по страсти, каким был его брак со Щербатовой.

Но, не получая благоприятного ответа на свои покаянные письма, просьбы о прощении и мольбы о возврате к прошлому, граф Мамонов умолк.

Письмо Екатерины поразило его своим тоном, почти вызывающим на новые признания, намекающим на возможность вернуться ко двору.

Пока граф думал, что ответить, Зубову дали знать о возникшей переписке, конечно, не без стараний самой государыни.

Чего ждала Екатерина, то и произошло. Ей не хотелось первой нападать… К тому же Екатерина опасалась, что Платон помянет имя брата Валериана, ревновать к которому он имел полное основание.

Она решила выжидать… и дождалась.

Объяснение произошло в первое же утро, после сообщённых ему подробностей о неприятной для него переписке. Зубов получил в руки черновые наброски, даже не задумавшись слишком над тем, как они попали к лицу, предающему Екатерину.

Кончив доклад о более важных делах, о том, как успешно идёт преследование мартинистов здесь и в Москве, насколько подвинулись приготовления к персидско-индийскому походу, фаворит вдруг мягким, но звенящим, напряжённым голосом спросил:

– А что, ваше величество… Вот теперь надо много людей верных делу поставить. В Москве и здесь… Что, если бы графа Александра Матвеича вызвать?

– Какого графа Александра… – как будто не сразу вспомнив, переспросила Екатерина. – Да ты что?! – вдруг с хорошо разыгранным изумлением заговорила она. – Ты это про Мамонова? Да какая муха нынче нас укусила?

– Никакая, ваше величество, – по-французски продолжал Зубов, как бы желая, чтобы холодные обороты чужой речи подчеркнули содержание делового разговора. – Я по совести. Вы изволите доверять бывшему своему любимцу. А это – много значит Не зря же такая доверенность. Видно, что стоит он её… И… – Зубов набрал воздуху, словно подбодряя себя, – и слышал я, снова теперь переписку с графом возобновить изволили… Вот я…

– Переписку? С графом? Да кто тебе сказал? Кто это посмел?..

– Никто, ваше величество… Случайно это вышло… Люди толковали, не знали, что я слышу. Тут никто не виноват…

– Ты ещё покрываешь? За мной шпионят, значит? Я уж не вольна писать, кому хочу? Если справилась, как там живут они с женой… Что же в том?..

– Если бы даже и сюда звали графа – тоже ваша воля! – выпалил Зубов, давая этим знать, что ему известно точно содержание письма.

– Вот как! Не подивлюсь, если и брульон[198] попал к вам, генерал, который я в корзину иногда бросаю по доверенности к людям моим. Это не иначе как Захар. Или одна из девиц моих, к вам неравнодушная. Вы и их очаровали вашими глазами, как чаруете внучку мою, княгиню великую… Елисавету…

Настала очередь Зубову притвориться изумлённым, сдержанно-негодующим.

– Я?! На великую княгиню?!

– А то нет? Руки коротки, сама понимаю. Она молода, раз. Муж у неё красавец, два. Наследник трона, три… Если с ней негоряч, так и с другими непылок нисколько, четыре. Чего же ей отвечать на вздохи и стрелы чужих глаз, хотя бы и таких красивых, как ваши?! Понял?.. На первое время – попомни эти мои сентенции. И не будем больше говорить ни о письмах моих Мамонову… ни о вздохах твоих под окнами внучки, о серенадах в её честь даваемых… О романсах, которые приказывал слагать от имени своего для той же княгини Елисаветы. Видишь, и я кое-что знаю… Положим, молода она, хороша, как утро… И близко вы друг от друга… Но об этом я подумала… Дворец построю внуку особенный в Царском… И не будет тебе летом искушений… А зимой… Зимой, поди, они теперь реже станут бывать у нас… Может быть, семья прибавится… Хотя и плох внук на этот счёт, как сказывают… Словом сказать: помни. А я – забыть постараюсь и проказы твои, и графа в «красном кафтане»… Доволен? Перестал брови хмурить? И слава Богу… Будем кончать дела твои.

Вечером, говоря с Анной Никитичной Нарышкиной о сцене, которая разыгралась у неё с фаворитом, Екатерина между прочим сказала:

– Что его винить? Оба молоды. Я понимаю. Да и своего уступать не хочу… Знаешь, тут вышло по старой скороговорочке французской, которой учила меня ещё в детстве m-lle Кардель: le ris tenta le rat, le rat tente tata le ris.[199]

– Попробуй, сразу выговори, так, скоренько…

Екатерина даже пропела скороговоркой мудрёную фразу, как, должно быть, делала это в детстве.

– Вот и тут: рис приманил крысу… Крыса – приманённая, хотела попробовать рису!.. Да не удалося… Бедненький, ты бы видела его рожицу. Делаю вид, что сердита. А сама бы так и поцеловала моего милого генерала!..

На этом и кончился роман Зубова с Елисаветой.

Мамонов тоже не помешал. Взвесив все шансы, влияние Зубова, его силу, при помощи которой фаворит-пигмей свалил колосса Потёмкина, Мамонов очень осторожно, ссылаясь на недуги, отказался от предложенной ему чести возвратиться в Петербург.

«Хотя высшим счастьем почёл бы служить моей великой государыне, хотя бы в самой последней должности, – да, видно, Бог не хочет! Его воля!» – так позолотил свой отказ «красный кафтан», теперь полинялый.

VI

ШАХ КОРОЛЮ! – МАТ КОРОЛЕВЕ!

Осенью того же года снова появился на дворцовом горизонте второй Зубов, Валериан, хотя и в плачевном виде.

Посланный в Польшу, для получения чинов и орденов, ничего там, конечно, серьёзного не делая, Валериан во время какой-то разведки наткнулся на отступающий польский отряд.

Небольшое ядро, пущенное поляками, ударило по ногам ему и ехавшему рядом с ним офицеру.

Левая нога Зубова и правая офицера были раздроблены.

Собрались доктора. Всё внимание обратили на Зубова. А когда подошли к офицеру, оказалось, что он истёк кровью и умер…

Валериан, конечно, был спасён.

Екатерина плакала, когда узнала о несчастии «писаного мальчика».

Она послала ему удобную коляску для возвращения в Петербург, десять тысяч червонцев на дорогу, ленту Андрея Первозванного для утешения в горе, чин генерал-майора, ему, юноше двадцати лет… Триста тысяч рублей были даны ему на погашение всех долгов…

Милости сыпались без конца…

Когда Валериан в кресле появился в покоях Екатерины, она искренно плакала от печали, но тут же заметила, что он очень возмужал и стал куда красивее брата… Сохранилась даже записка, полученная Валерианом, в которой сказано: «Весьма рада, что понравилась вам накануне…»