Полет на спине дракона - Олег Широкий

А вот самому Бату, который стал подумывать о заключении мира со всей Русью, это всё было не очень-то надо. К чему бессмысленные разорения? Покоритесь (на словах) и живите, как жили. Вот про это — что «на словах» — говорилось кому тайно, кому намекали. Умному достаточно.

В Смоленске, где войск черпай не перечерпаешь, его поняли. В неприступном Новгороде пораскинули купеческим умом, согласились. Сильный не о гордыне думает, а как людей своих уберечь, оттого и сильный. Бату проникся симпатией к этим городам. Толковые там люди, поняли его послов с полуслова. Вот на них и обопрёмся против Угэдэя и Джагатая, когда будет надо. Именно они могли против него сражаться и победить. Но именно они его поняли.

С Галичем и Волынью всё оказалось сложнее. Хоть и бегали глаза у коназа Даниила, а величаться не стал. Правда, не столько он не стал, сколько действительные правители тех западных земель — толковые бояре, коим Бату обещал «древлие вольности».

За Галичем стояли союзники-венгры и тогда ещё здравствующий хан Котян. Им тоже было что выставить против уставших туменов. Но и здесь гордыня не перекусила разум.

У коназа же Михаила, засевшего в Киеве, где его терпеть не могли (и за то, что Ольгович, и за то, что гордец и дурак), у Михаила, лишённого семьи и родного города, смысла сопротивляться не было никакого. И надо же так случиться, что именно этот ублюдок отказался от мирных предложений, убил послов Мунке, чем сгубил Киев, сожжённый из-за этого дотла как «злой город». Но это ещё полбеды. Кроме того, он добрался до Венгрии и сумел напугать венгерского короля тогда ещё несуществующим замыслом «Батыги» идти на Венгрию.

Эта ложь была из тех разновидностей лжи, что впоследствии становятся правдой.

Кто знает, может, если бы король выгнал Михаила восвояси, всё для Венгрии бы сложилось иначе. Но, приютив злополучного черниговского князя, мадьярский повелитель усилил сторонников продолжения войны, засевших в тех краях, о которых и не слыхивал толком... В далёком далеке, за тридевять земель, в каракорумской ставке.

Тогда на бедного великого хана Угэдэя с одной стороны давили люди Чуцая (считавшего, что нужно остановиться), а с другого боку — Хранитель Джагатай, желавший слепо идти вперёд, к Последнему морю. Великий хан колебался упругим стеблем то в одну, то в другую сторону. Ничтожный князь Михаил оказался песчинкой, качнувшей весы в сторону новой войны, камешком, вызвавшим лавину.

Мысли об этом пронеслись в мозгу хана стремительно, и он вдруг понял: князь не ведал что творил. Бату вдруг совсем расхотелось глумиться, и он спросил о главном:

   — Знаешь ли ты, что латыны не только иноверцы, но и лютые враги Руси?

Величественный старик дёрнулся, услышав перевод, — кивнул.

   — Ведаешь ли ты, что желают они обратить всех урусутов в своих боголов, суть холопов, и поселиться на ваших землях навеки?

Михаил кивнул уверенно.

   — А мы на ваших землях не селимся. А те ваши княжества, что сразу покорились Богу и Великому Чингису, даже данью не облагаем. А то, что берём в Руси Черниговской по беле[120] со двора — так сами виноваты... вовремя надо было покоряться.

В глазах Михаила сверкнули молнии. Думал ли князь тем хану возразить, что не всё так безоблачно, сказать, что с тех пор, как не стало Юлюя Чуцая, измываются над здешними землями Гуюковы «откупщикио-баскаки, приезжающие издалека? Вместо строгой «бели со двора», назначенной когда-то Чуцаем, берут, что кому вздумается, сколько кто увезёт — так Гуюк своих приближенных награждает. «Езжай на Русь, бери, что пожелаешь» — так он своих людей одаривает. Впрямую не говорит, намекает. Эти каракорумские откупщики стали хлеще чёрного мора. Угоняют в рабство людей, всех, кого хотят: умельцев ли, несемейных ли, красивых девиц. Селяне, завидя откупщиков, в леса разбегаются. Ничем хорошим всё это закончится не может.

Нет, так нельзя: рабов — с боя берут, боголов — на рынке покупают. Подданные-сабанчи должны защиту чувствовать. Но что для Гуюка Русь? Кобыла дойная. Иссохнет, сдохнет — дальше, к Последнему морю пойдём.

И ничего тут Бату поделать не может: люди великого хана — неприкосновенны... А что до бунта скоро дойдёт, что вот такие, как Михаил, уже и под латынов качнуться готовы — такое не по Гуюку, а по Бату ударит.

Лишь Залесскую Русь откупщики не трогают покуда, не ездят туда грабители с пайдзами. Ярослав — у него войска не растрёпанные... у него в Новом Городе княжит сын Искандер, такого в союзники хотят для новой войны.

Бату отвлёкся от мыслей и посмотрел на Михаила... Это ли хочет возразить? Да нет... Что для таких народ? Им только власть подавай. Сам эти земли зорил не хуже монголов.

   — Знаю я, что Ярослав — твой враг, семью пленил. Но он воевал с папистами за веру вашу. Его сын разбил оных на озере Чудском, во Пскове вешал тех, кто с латынами в сговор вступал.

Михаил опять кивнул.

   — А ты на Лионском соборе с Папой против меня крамолу ковал! Погибель мою замышлял. Не так ли?! — вдруг возвысил голос хан, почти крикнул.

   — Не было того... — отпрянув, промямлил Михаил.

Толмач медленно перевёл.

Бату сжал губы, стал строгим, угрюмым, страшным.

   — Провести его меж двух костров, по обычаю Великой Ясы. Ежели лжёт — огонь покажет. Иди, князь.

Услышав слова толмача, Михаил гордо выпрямился. После отповеди Бату князь как-то стал сникать, и вот опять вернулась прежняя стать.

Гордость в жизни — обуза для окружающих, трудно жить с гордецами. Гордость же перед смертью уваженья достойна. Выпрямился князь и заявил, что обряды «поганые» — языческие то есть — выполнять не будет, ибо вера в Христа в нём сильна.

   — Ах вот как! Латыны — еретики для вас, «мертвецы живые». Как же ты, этакий праведный, на Русь их желал навести, перед Папой стелился? Отчего тогда о Боге своём не думал? — поинтересовался хан, который неожиданное мужество князя одобрил и оценил, однако виду решил не подавать.

За непокорность у монголов предусматривалась казнь искусная: осуждённого медленно забивали пятками. Такое досталось и Михаилу, вместе с ним ту же смерть принял и сообщник его по лионским козням — Андрей Мстиславич.

Князь Андрей, сын погибшего на Калке Мстислава Черниговского, подлежал уничтожению ещё и за другое: как отпрыск рода предателей, истребивших когда-то Субэдэево посольство.

Однако Бату не желал широко разглашать истинную причину казни. Обоим князьям было предъявлено обычное ложное обвинение, покрывающее туманом все оттенки тайных интриг: «за кражу лошадей».

Бату и Даниил Галицкий. 1246 год

Даниил поднёс к обескровленным губам пиалу с кумысом. Тяжёлым усилием богатырской воли он на какой-то миг слегка подавил в себе брезгливость. И тут, как ангел с утешающих Небес, снизошла вдруг на гордого князя очень уместная в этой скользкой ситуации идея: «Сие — не позор, нет. Сие — испытание позором».

Когда-то Бог, произнеся нужное слово — а именно назвав себя по имени — закрутил великую круговерть набухающего Сущего. Ныне же, подсказав правильное название для Даниилова уничижения, мгновенно избавил страстотерпца от страданий духовных.

«Слово сие — а именно: «Испытание» — да породит Царство счастливое Русское под Божиим небом, аки Слово Изначальное «Бог» породило весь Мир Сущий», — это пророчество прогремело в голове князя так отчётливо, что он даже перепугался. Не услышит ли его Батыга?

Однако Господь, сняв с князя тенеты духовные, не позаботился о телесных. Жидкость эту, подобную странной белой моче, ещё предстояло испить и обратно не извергнуть... Уф-ф, легко сказать. Не найдя в себе должного мужества, Даниил дёрнулся было к назидательным примерам из истории мученичества. Обратив свой мысленный взор на первых христиан, страдавших от гонений Нероновых, он обнаружил в себе лишь зависть и досаду. Святого Лаврентия, например, всего лишь жарили на решётке. Добрый римский кесарь не заставлял его пить всякую неудобь и сдерживать спазмы греховной плоти. А плоть — она такая, она есмь дьявола порождение. И гадость эту кислую упорно желает исторгнуть наружу.

В неподвижных глазах свирепого Батыги Даниил вдруг прочёл немыслимое — детский озорной блеск. Или только почудилось?

Округлив белки словно пойманная рыба, галицкий князь глотнул остатки из пиалы, чтобы одним махом закончить наконец мучения. Только это он зря сделал: улежавшаяся уже было жидкая дрянь поднялась из капризных глубин чрева и снова наполнила рот. Преграждая её дальнейший опасный путь, несчастный князь раздул щёки, как будто намереваясь трубить в несуществующий рог. Его тонкие волевые губы накрепко сомкнулись, как врата неприступной крепости перед лицом настырного ворога. Под русыми половецкими волосами немедленно набухли крупные капли пота. Извергнуть ритуальное угощение было страшно — за это могли убить. Такова Яса. Оскорбление ханского величества могло повлечь очередные набеги, а, значит, его судорожные сжатые губы были сейчас поважнее градских укреплённых ворот.