Зов Ктулху - Говард Лавкрафт

Он взял меня за руку, дабы подвести к одному из двух окон, расположенных в длинной стене этой комнаты, окутанной зловонием. Едва его рука, лишенная перчатки, коснулась моей, меня пронзил холод. Я сразу захотел отстраниться. Но тут же вновь подумал о кошмарной пустоте реальности и отважно приготовился следовать за ним всюду, куда бы он меня ни повел. Оказавшись у окна, он раздвинул шелковые желтые портьеры и устремил взор во тьму, окружившую дом. В первое мгновение я не увидел ничего, за исключением танцующих далеко-далеко мириадов крошечных искр. Затем, словно бы отвечая незаметному движению его руки, на небе ослепительно вспыхнула зарница, и глазам моим предстало море роскошной листвы свежей листвы а не грязных крыш, какое обязано было бы породить воображение здравомыслящего человека. По правую руку от меня коварно серебрились воды Гудзона, впереди же, в отдаленьи, я видел губительные блики обширной солончаковой топи, усеянной пугливыми светляками. Вспышка угасла, и зловещая ухмылка заиграла на восковых чертах старого колдуна-некроманта.

— Это было еще до меня… до прихода нового сквайра. Прошу вас, давайте сделаем еще попытку.

Меня охватила слабость, я ощущал дурноту, худшую, чем от нелепой, ненавистной современности проклятого города.

— Боже милосердный! прошептал я. И вы в силах проделать то же с любым временем!

Когда он, кивнув, обнажил почерневшие корешки некогда желтых клыков, я вцепился в портьеру, чтобы не свалиться, однако он привел меня в чувство, вновь прикоснувшись к моим пальцам своей жуткой ледяной рукой, и снова сделал неуловимое движение.

Снова яркая вспышка на сей раз уже над сценой, не вполне знакомой. Это был Гринич, Гринич, такой, каким он был некогда с известными и поныне рядами домов и особняками, но также с чудесными зелеными полянами, лугами и заросшими травой лужайками. Болото по-прежнему поблескивало вдалеке, но еще дальше мне были видны пирамидальные крыши будущего Нью-Йорка, Троицу, собор святого Павла и возвышающуюся над округой кирпичную церковь, и надо всем завесу дыма, струящегося из труб. Я с трудом дышал. Дух мой стеснился, но не столько от самого зрелища, сколько от открывшихся мне возможностей; от того, что могло быть вызвано моим воображением.

— Можете ли вы… посмеете ли вы… пойти еще дальше? с благоговейным трепетом произнес я, и на некую долю секунды мне почудилось, будто он разделяет мое желание. Но по его лицу вновь скользнула зловещая усмешка.

— Еще дальше? То, что я видел, погубит вас и обратит в каменную статую. Назад, назад вперед, вперед. Слушайте, а вы не пожалеете об этом? Мрачно пробурчав себе под нос последние слова, он повторил свое незаметное движение. И тут же небо озарила вспышка более ослепительная, чем обе первые. В течение трех секунд передомной промелькнуло дьявольское зрелище. Глазам моим предстала картина, которая долго будет терзать меня в кошмарных снах. Я видел преисподнюю, где в воздухе кишели непонятные летающие объекты. Под ними же раскинулся сумрачный адский город с вереницами огромных каменных башен и пирамид, в богохульной ярости стремящихся в подлунную высоту, и в бесчисленных окнах пылали сатанинские огни. И, скользя взглядом по омерзительным висячим галереям, я увидел жителей этого города, желтокожих, косоглазых, облаченных в гнусные шафранно-красные одежды. И они плясали, как сумасшедшие, под лихорадочно бьющиеся синкопы литавр, гром невероятных щипковых, яростные стоны засурдиненных труб, чьи беспрерывные, бесконечные рыдания вздымались и падали, словно полные скверны и уродства волны асфальтового моря.

Я смотрел на эту картину, мысленно представляя себе ту нечестивую какофонию звуков, что ей сопутствовала. И это превысило все ужасы, порожденные городом-трупом в моем мозгу. Забыв о приказании хранить тишину, я отчаянно завопил. Я кричал и кричал, не в силах сдержать напряжения нервов, так что стены вокруг меня задрожали.

Потом, когда погасла вспышка зарницы, я заметил, что хозяина моего тоже бьет дрожь. Взгляд, выражавший неподдельный ужас, отчасти пересиливал кривой оскал гнева, вызванного моей несдержанностью. Он пошатнулся, вцепился в портьеру, как я совсем недавно, и начал дико вращать глазами и головой, словно зверь, загнанный в ловушку. Бог свидетель, у него были на то причины. Но, едва стихло эхо моего крика, послышался новый звук. Он рождал такой ужас, что лишь отупение чувств помогло мне сохранить здравые память и рассудок. За порогом запертой двери слышалось скрипение лестницы, тяжелые, но мягкие шаги, словно бы по ней поднималась толпа босых или обутых в мокасины ног.

Затем медная щеколда, тускло блестящая в неверном свете свечи, осторожно, но явственно подалась. Старик крепко сжал мою руку и плюнул в меня, и в голосе его билось хрипение, пока он, шатаясь, цеплялся за желтые портьеры:

— Полнолуние… будь ты проклят, ты… ты, визгливый пес… ты вызвал их, и они пришли за мной! О, эти ноги в мокасинах, мертвецы… Бог покарает вас, вас, краснокожие дьяволы… Это не я отравил ваш ром! Вы сами упились до смерти, будьте прокляты, не смейте обвинять сквайра… прочь! Оставьте щеколду! Я здесь не ради вас…

В то же мгновение три медленных, негромких, но очень уверенных удара сотрясли дверь, и белая пена выступила на губах беснующегося колдуна. Его страх, сменившийся мрачным отчаянием, родил новый припадок гнева, направленного на меня, и он, шатаясь, шагнул к столу, о край которого я опирался. Портьера, все еще зажатая в его правой руке, в то время как левой он пытался схватить меня, натянулась и, наконец, обрушилась на пол вместе с кронштейном. В комнату ворвался поток лучей полной луны, которой предшествовали те яркие вспышки зарниц. В ее зеленоватом сиянии померкло пламя свечей, и новые заметные следы разрушения обозначились в комнате с ее запахом мускуса, изъеденными червем панелями, осевшим полом, полуразваленным камином, расшатанной мебелью и потрепанными портьерами. Заметны были эти признаки и в старике то ли вследствие яркого лунного света, то ли страха и безумия. Я увидал, как он весь сразу съежился и почернел, когда он, спотыкаясь, надвигался на меня, стремясь растерзать меня своими хищными когтями. Не изменились лишь его глаза, излучавшие странный свет, становившийся все ярче по мере того, как все сильней съеживалось и чернело его лицо.

Удары в дверь повторились с еще большей настойчивостью. На сей раз к ним добавился какой-то металлический призвук. От темной твари, двигавшейся ко мне, осталась только голова с глазами, которая, корчась, старалась доползти до меня по осевшим половицам. Порой она испускала слюну и злобное ношение. На ветхие дверные панели обрушились быстрые рубящие удары, и я увидел блеск томагавка, разносившего в щепы дверь. Я не шевелился, ибо не в состоянии был этого делать, но, потрясенный, смотрел, как дверь рассыпалась, дабы пропустить чудовищный, бесформенный поток черной как смоль субстанции, в которой как звезды горели злобные глаза. Он изливался густой и толстой струей, словно нефть, черной и жирной, сломал полусгнившую перегородку, перевернул случившийся на пути стул и, наконец, под столом устремился туда, где потемневшая голова еще таращилась на меня. Вокруг нее поток сомкнулся, поглотив ее бесследно, и в следующее мгновение начал убывать, унося свою потаенную ношу, не коснувшись меня, утекая обратно в чернеющий проем двери и далее вниз по скрипевшей, как и раньше, невидимой лестнице.