Решение номер три (Сборник) - Владимир Михайлов

Редактор ушёл – и правильно сделал. Кандидат на его пост был уже готов: поэт из молодых (двадцать лет тому назад я принял его на работу в газету – литсотрудником, он тогда был в немилости за крамольные стихи; но многое успело измениться). Он и возглавил бы журнал – если бы бес не попутал. Чуть ли не накануне того дня, когда его должны были утвердить на бюро ЦК, он перебрал в ресторане и учинил публичный скандал; таких вещей ЦК никогда не прощал, и сейчас парню не сошло с рук: вопрос о нём отпал на какое-то время сам собой. А запасного кандидата не было.

Тут-то подвернулся я. И – не дожидаясь, пока светлая мысль возникнет у руководства, предложил свои услуги. Они были приняты: я продолжал считаться своим парнем. Да и на самом деле был таким. Правда, в первый миг удивились: «Разве ты не переехал в Москву?» «Да нет, – заверил я, – вот же я, перед вами». – «А ты правда пойдёшь?» – «А почему нет?»

Я был приглашён на собеседование в ЦК. Там вели себя благородно: по принципу «Кто старое помянет…». Как-никак, двадцатилетний срок я отбыл. Вероятно, можно было надеяться, что за это время я поумнел. Так или иначе, препятствий не возникло, и я стал главным редактором журнала «Даугава».

Толкнул меня на это опять-таки азарт. Оказалось, что за двадцать лет он не исчез – только затаился до поры до времени. Снова захотелось рискнуть, приложить силы – и превратить существующее издание во что-то более интересное и читаемое.

Мне хотелось, чтобы журнал привлёк внимание не только читателя, живущего в Латвии, но стал интересен для жителя любой республики и прежде всего, разумеется, России. Чтобы он стал как бы визитной карточкой республики – такой, какой были, к примеру, транзисторные приёмники завода ВЭФ или рижские электрички. А кроме того – я всегда считал, что любое печатное издание должно давать прибыль, а не жить на дотацию. Дотационные издания, полагал я, являются нежизнеспособными и подобны больному, живущему на искусственном кровообращении и кислородном дыхании. Тогда это было ещё более верно, чем сейчас, потому что расценки полиграфистов и стоимость бумаги были куда ниже нынешних.

Одним из способов «раскрутить» журнал я считал фантастику. Но не только её. Вышли на поверхность мощные пласты литературы, ранее закрытой для читателя. И если двадцать с лишним лет тому назад, в газете, я смог заинтересовать читателя публикацией автобиографической книги Чарли Чаплина (тогда ещё не переведенной), то на этот раз не было надобности прибегать к заграничным источникам. Хватало своих. И мы начали черпать из них. Публиковали тексты, доступные нам по объёму, с хорошим литературоведческим аппаратом. Кроме того, журнал в своей «Гостиной» начал публиковать интервью с интересными, всей стране известными людьми.

Первое время мне не мешали. Публикации фантастики я начал с повести Георгия Гуревича, политически нейтральной. Но замыслы были куда более обширными: в фантастике тоже существовали запреты и «закрытые районы». И у меня возникла идея опубликовать «Гадких лебедей» Стругацких, до той поры существовавших лишь в самиздате.

Я поехал в Москву. У меня было две цели: уговорить «Союзпечать» объявить «Даугаву» во всесоюзную подписку и выпросить авторскую рукопись «Гадких лебедей». «Союзпечать» удалось уговорить достаточно быстро, хотя мне там и сказали, что денег на экспедицию пока не будет, и придётся нам рассылать номера подписчикам своими силами. Я согласился. Потом созвонился с Аркадием Натановичем и попросил разрешения зайти и поговорить о деле. Он согласился. Я сказал ему о своём желании. Он усомнился в его выполнимости:

– Не дадут, Володя…

Я напомнил ему, что у нас не Москва и не Питер; может и пройти. Он дал мне экземпляр рукописи. И сказал:

– Только название надо изменить. Старое – уже само по себе вызовет у них противодействие: слишком уж его склоняли.

Я попросил, чтобы он придумал новое название сам. Он ответил сразу же – возможно, у него уже была заготовка, а может быть, название возникло в этот самый миг:

– Пусть будет «Время дождя».

Я привёз рукопись в Ригу, и мы сразу же стали её планировать.

Повесть пошла – и ни с каким официальным противостоянием я не столкнулся. Хотя грехам моим уже вёлся счёт, предъявили мне его несколько позже.

Тиражи наши и так уже росли – но главным образом за счёт розницы. И я волновался, ожидая результата подписки на 1988-й: оправдаются мои расчёты или будет провал?

Подписка оказалась даже выше, чем мы в редакции предполагали. Но и до того она увеличивалась с каждым месяцем. Так что, когда выходил очередной номер, вся редакция шла в экспедицию издательства. Там мы запечатывали журналы в конверты, чтобы отправить их подписчикам по почте.

Аркадию Натановичу я отсылал по пятнадцати экземпляров каждого номера с их повестью. За его счёт, понятно. Настроение было прекрасным. Но продержалось оно недолго.

Повторилась история двадцатилетней давности. И поскольку сюжет был схожим, то и развязка оказалась очень похожей.

Я пришел в достаточно унылое и убыточное издание, нашел, хотя и рискуя, способ улучшить положение дел, вытащил (газету, журнал) сперва на окупаемость, потом и на прибыль, получил по шапке, и меня сняли.

Разница же была в том, что двадцать лет тому назад меня снимал ЦК, а Союз писателей защищал.

Это было естественно: у писателей и у меня была одна цель – сделать газету интересной для латышского читателя. Они видели, что я это делаю, – и поддерживали, насколько могли. Хотя не все, конечно: те, кто пользовался наибольшим авторитетом в ЦК, меня не поддерживали, их позиция всегда совпадала с позицией партийного руководства. Но их было мало.

А в 1987 году кампанию против меня начал Союз писателей, а ЦК взял на себя организационную сторону, поскольку я опять был в его номенклатуре.

И это тоже можно было счесть естественным, потому что на этот раз мнения Союза разошлись с моими: я хотел сделать хороший журнал для русского читателя, полагая, что знаю, что этому читателю нужно. А Союзу с его молодым руководством на русского читателя было наплевать. Они о его интересах не задумывались и искренне считали, что московского или новосибирского читателя может всерьёз заинтересовать современная латышская проза. Поэтому каждое неместное имя в журнале они воспринимали, как личную обиду: ведь какая-то часть гонорара уходила из республики (иными словами – из их кармана). И старались научить меня уму-разуму. Я же упорно продолжал гнуть свою линию.

Обижались не только латышские писатели: кое-кто из русскоязычных тоже. Им казалось, что планка поднята слишком высоко. А мне не хотелось опускать её.

Методика была привычной. Наслали комиссию, старались найти хозяйственные, денежные нарушения, злоупотребления. Не нашли. Начались обсуждения. На секции, потом на правлении Союза. Я с грустью слышал, как люди, месяц тому назад говорившие мне, что журнал улучшается на глазах, теперь публично высказывали противоположные мнения. Я огрызался. Но понимал, что плетью обуха не перешибёшь. А унижаться не хотел, чувствовал себя правым, а не виноватым.

Последнее разногласие возникло, однако, не с Союзом, а с ЦК. Это случилось, когда я решил опубликовать (впервые в стране официально) «Реквием» Анны Андреевны Ахматовой.

Я просто поставил этот материал в номер, не спрашивая ни у кого разрешения. Тогда с Главлита была уже официально снята запретительная функция, но контрольная оставалась. И, получив вёрстку, начальник этого учреждения (это с ним, тогда ещё заместителем, я в своё время разговаривал о романе «Тогда придите, и рассудим») схватил её под мышку и помчался в ЦК. Вообще-то он наверняка знал, что она появится: стукачи были и в нашей редакции, и не один. Почти сразу же мне позвонили и предложили прийти в ЦК.

Там заведующая сектором, модно одетая дама, заявила мне, что этот антисоветский материал не будет пропущен ни в коем случае.

Я наивно пытался объяснить ей:

– Вы же видите, какое время на дворе. Не напечатаем мы в этом номере – через месяц его напечатает «Новый мир» или «Знамя»…

Ответ последовал:

– Если Москве это нужно, пусть она и печатает. А нам это не нужно. Вы лучше дайте вместо этого стихи кого-нибудь из молодых латышских поэтов.

Латышских поэтов мы и так публиковали много. И я разозлился:

– Во всей латышской поэзии, – доложил я, – сейчас нет ничего такого, что можно было бы хотя бы сравнить с «Реквиемом» по общественному звучанию, да и не только…

Она опешила: такой наглости, похоже, не ожидала. И оскорбилась:

– Ах, ничего?!

– Да, ничего!

Она поджала губы:

– Если вы не снимете этот материал, мы задержим номер. Решайте сами.

Я снял; в номере были и другие материалы, и хотелось, чтобы они дошли до читателя.

Кампания шла к концу. Из Москвы в ЦК писали – в частности, Булат Окуджава; защищала меня Юнна Мориц; туда же обращались и некоторые латышские интеллигенты – не из литературных кругов. Я написал в Москву Яковлеву. Мне позвонил работник ЦК КПСС. В разговоре с ним я упомянул, что московским писателям журнал нравится. Он ответил: