Молодые львы - Ирвин Шоу

— Аминь, — сказал священник.

— Аминь, — хором повторили прихожане.

Ной медленно поднялся и вышел. Он остановился у двери и стал ждать. На улице какой-то мальчишка, вооруженный луком и стрелой, целился в один из противотанковых надолбов. Он выстрелил и промахнулся, подобрал стрелу и снова тщательно прицелился.

Священник, стоя в дверях, с серьезным лицом пожимал руки прихожанам, спешившим к воскресному обеду, приготовленному из нормированных продуктов. Порывистый ветер трепал его волосы, а руки его, как заметил Ной, сильно тряслись. Он выглядел очень старым и хрупким.

Ной ждал, пока не разошлись все прихожане. Затем, когда священник хотел уже повернуть в церковь, Ной подошел к нему.

— Сэр, — тихо проговорил он, не зная еще, что хочет сказать, не в состоянии выразить словами охватившее его смешанное чувство благодарности и надежды. — Сэр, я… я хотел подождать и… я извиняюсь, что не могу выразить это лучше… благодарю вас…

Старик спокойно взглянул на него. У него были темные, окруженные морщинками проницательные и скорбные глаза. Он медленно наклонил голову и пожал Ною руку своей сухой и до прозрачности хрупкой рукой. Ной очень осторожно пожал руку священника.

— Хорошо, — сказал священник. — Благодарю вас. Это к вам, молодым, я обращал свои слова, потому что именно вам предстоит принимать решения… Благодарю вас. — Он стал внимательно разглядывать форму Ноя. — О, — вежливо воскликнул он, — канадец?

Ной не мог сдержать улыбку.

— Нет, сэр, — сказал он, — американец.

— Американец! — воскликнул старик, несколько озадаченный. — О да.

У Ноя было такое ощущение, словно старик не совсем усвоил тот факт, что Америка участвует в войне. Должно быть, ему десятки раз говорили об этом, но он успел уже позабыть. Казалось, все мундиры сливались в его глазах в однообразные тусклые пятна.

— Очень рад, очень рад, — тепло и едва слышно произнес старик. — Я действительно очень рад. Да, — неожиданно воскликнул он, взглянув вверх на окна церкви. — Надо достать новые стекла; там внутри, по-видимому, был ужасный сквозняк.

— Нет, сэр, — ответил Ной и снова не смог сдержать улыбку. — Я не заметил.

— Очень мило с вашей стороны, — сказал священник, — очень мило, что вы так говорите. Американец? — В его голосе снова послышалась слабая, вежливая нотка сомнения. — Да сохранит вас бог и да возвратит вас невредимым домой к вашим родным и близким после ужасных дней, что ждут вас впереди. — Он пошел было в церковь, но снова вернулся и почти сурово взглянул на Ноя.

— Скажите мне откровенно, — заговорил он живо и возбужденно, как молодой, энергичный человек, — скажите мне, ведь вы думаете, что я просто болтливый старый дурак? — Внезапно он твердо и с неожиданной силой схватил руки Ноя.

— Нет, сэр, — тихо сказал Ной. — Я думаю, что вы великий человек.

Старик пронизывающим взглядом посмотрел на Ноя, как будто искал на его лице какой-либо признак насмешки или снисхождения к его возрасту и устаревшему образу мыслей. Он, казалось, был удовлетворен тем, что увидел. Отпустив руки Ноя, он попытался улыбнуться, но лицо его задрожало, а глаза заволокло туманом.

Он покачал головой.

— Старый человек, — сказал он, — иногда не знает, в каком мире он живет, говорит он о прошлом или о будущем… Я смотрю на своих прихожан и вижу лица умерших пятьдесят лет назад и разговариваю с ними, пока, наконец, не очнусь и не вспомню, где я. Сколько вам лет?

— Двадцать три, сэр, — ответил Ной.

— Двадцать три, — задумчиво повторил священник, — двадцать три. — Он медленно поднял руку и потрогал лицо Ноя.

— Живое лицо. Живое лицо. Я буду молиться за ваше спасение.

— Благодарю вас, сэр, — сказал Ной.

— «Сэр», — повторил священник. — «Сэр». Наверно, вас учат в армии так обращаться.

— Да, сэр, — ответил Ной.

Он заморгал глазами и, казалось, на какое-то мгновение забыл, с кем разговаривает. Потом рассеянно посмотрел вокруг.

— Приходите как-нибудь еще в воскресенье, — сказал он очень усталым голосом, — возможно, к тому времени мы уже вставим стекла. — Он круто повернулся и исчез в темном отверстии двери.

В лагере Ноя ожидала телеграмма. Она была отправлена семь дней назад. Дрожащими руками он вскрыл ее, чувствуя учащенное биение крови в запястье и в кончиках пальцев. «Мальчик, — прочитал он, — шесть с половиной фунтов. Чувствую себя великолепно. Люблю тебя. Хоуп».

Ошеломленный, он вышел из канцелярии.

После ужина он раздал сигары. Он решил во что бы то ни стало наделить сигарами всех тех, с кем он дрался во Флориде. Брейлсфорда не было, так как его отправили обратно в Штаты. Все же остальные застенчиво, с чувством удивления и неловкости, взяли сигары. Они пожимали ему руку, неуклюже, но тепло поздравляли его, как будто здесь, вдали от дома, под аккомпанемент мелкого английского дождя, среди орудий разрушения, разделяли с ним радость отцовства.

— Мальчик, — пробасил Доннелли, тяжеловес из «Золотой перчатки» и огнеметчик, до боли сжимая руку Ноя в своей огромной, дружеской руке. — Мальчик. Что ты скажешь на это? Мальчик. Надеюсь, что несчастному чертенку никогда не придется носить военной формы, как приходится его отцу. Спасибо, — сказал он, понюхав сигару. — Большое спасибо. Мировая сигара.

Однако в самый последний момент Ной никак не мог заставить себя предложить сигары сержанту Рикетту или капитану Колклафу. Вместо этого он отдал три штуки Бернекеру. Одну он выкурил сам. Это была первая сигара в его жизни, и он лег спать, чувствуя легкое, приятное головокружение.

24

Дверь отворилась, и на пороге появилась закутанная в серый платок Гретхен Гарденбург.

— Да? — сказала она, выглядывая из-за приоткрытой двери. — Что вам угодно?

— Здравствуй, — улыбнулся Христиан. — Я только что приехал в Берлин.

Гретхен приоткрыла дверь немного шире и пристально посмотрела на него. Она довольно долго рассматривала его погоны, потом, наконец, узнала его.

— А, унтер-офицер, — воскликнула она. — Входи. — Она открыла дверь. Христиан потянулся было поцеловать ее, но она опередила его и подала руку. Они поздоровались. Рука у нее была костлявая и тряслась, словно ее слегка лихорадило.

— Такой плохой свет в прихожей… — начала она извиняться. — Да ты еще так изменился. — Она отступила назад и смерила его критическим взглядом. — Ты очень похудел. И цвет лица…

— У меня была желтуха, — резко сказал Христиан. Ему самому был противен этот цвет лица, и он не любил, когда другие напоминали ему об этом. Совсем не так представлял он себе первые минуты встречи с Гретхен — сначала заставила стоять у полузакрытой двери, потом пришлось выслушивать замечания о том, какой у него неприятный цвет лица. — Малярия и желтуха. Поэтому я и попал в Берлин: отпуск по болезни. Я только что с поезда и сразу же пришел сюда…

— Как лестно, — сказала Гретхен, машинально отбрасывая со лба непричесанные волосы. — Очень мило с твоей стороны.

— Не пригласишь ли ты меня войти? — спросил Христиан. — «Стоило мне ее увидеть, — с досадой подумал он, — и опять я выпрашиваю подачку».

— О, извини, пожалуйста, — сухо рассмеялась Гретхен. — Я спала и, наверно, еще не совсем пришла в себя. Конечно, конечно, входи…

Она закрыла за ним дверь, фамильярно взяла его за руку и крепко сжала ее. «Все еще, может быть, и обойдется», — подумал Христиан, направляясь в хорошо знакомую комнату. Видно, вначале она очень удивилась, а теперь это проходит.

Войдя в гостиную, он было направился к ней, но она ускользнула, закурила сигарету и села.

— Садись, — сказала она. — Садись, мой милый. Я часто думала, что с тобой случилось.

— Я писал, — ответил Христиан, садясь. — Я послал тебе много писем, но ты ни разу не ответила.

— Письма… — Гретхен сделала гримасу и помахала сигаретой. — Иногда просто не находишь времени. Я все собираюсь написать… А потом, в конце концов, жгу их, потому что просто невозможно… Впрочем, мне очень нравились твои письма, правда. Просто ужас, что они сделали с тобой на Украине!

— Я был не на Украине, — холодно заметил Христиан. — Я был в Африке и в Италии.

— Ах да, конечно, — согласилась Гретхен, нисколько не смущаясь. — В Италии у нас дела идут хорошо, не правда ли? Это единственное по-настоящему светлое пятнышко.

Христиан недоумевал, как можно, даже будучи крайним оптимистом, считать Италию светлым пятнышком, но промолчал. Он внимательно наблюдал за Гретхен. Она выглядела гораздо старше, особенно в этом неряшливом сером халате. Глаза подернулись желтизной, под глазами мешки; волосы потускнели, а некогда девически энергичные движения стали нервными, неестественными, расхлябанными.

— Я завидую тебе — ты живешь в Италии, — продолжала она. — В Берлине становится просто невыносимо. Ни согреться, ни уснуть: почти каждую ночь налеты, невозможно добраться из одного района в другой. Я просила, чтобы меня послали в Италию хотя бы только согреться… — Она засмеялась, и в ее смехе послышались какие-то жалобные нотки. — Мне так нужно отдохнуть, — тараторила она. — Ты не можешь себе представить, сколько нам приходится работать и в каких условиях. Я часто говорю своему начальнику, что если бы солдатам пришлось воевать в таких условиях, они объявили бы забастовку. Я так и говорю ему прямо в лицо…