Небо и земля - Виссарион Саянов

Глеб вел самолет на юг. Простор, медленно раскрывавшийся перед глазами, был пустынен, и рыжеватая мгла тянулась над погоревшими селами и разоренными хуторами. У переездов стояли брошенные телеги обозов, а дальше начинались линии наспех вырытых окопов. Пролетая над ними несколько дней назад, Глеб бомбил передовые части белых. Теперь в окопах не было никого.

«Куда ушли они? — думал Глеб, вглядываясь в очертания знакомых по недавним боям укреплений. — Неужто начат какой-то новый маневр? В штабе армии удивятся, пожалуй, что здесь я никого не обнаружил. Ведь конная разведка донесла вчера о продвижении белых именно в этом направлении. Да верный ли я взял курс? Хотя бы встретить в небе какой-нибудь приблудный белый самолет — погнался бы за ним и тогда бы наверняка выбрался к их позициям…»

Больше часа летал он над безлюдной пустыней и начинал уже подумывать о том, что следует переменить курс, как вдруг увидел голубоватые медленно распадавшиеся дымки: противник бил шрапнелью.

Сразу прошло волнение, руки тверже держали руль, зорче стали глаза, — Глеб приготовился к бою. Теперь уже не было ничего на свете, кроме самолета, на котором он летел, и вражеской позиции за широким речным перекатом.

Он увидел незамаскированные вражеские батареи у въезда в селение. Конные и пешие колонны медленно передвигались по шоссе, бронепоезд стоял под парами возле уцелевшего железнодорожного моста.

Николай говорил вчера, что именно здесь собирается главный кулак вражеского удара. Глеб знал: стоит разбомбить бронепоезд — и продвижение белых задержится. Не меняя курса, он вел самолет к цели. Он отчетливо видел нарядную станцию на самом берегу реки, бронепоезд, красные крыши строений и с радостью почувствовал, что налет застал противника врасплох. Внизу еще бегали, суетились, устанавливали пулеметы, наводили на аэроплан пушки, а он уже сделал круг над бронепоездом и схватился левой рукой за рычаг.

Белогвардейцы стреляли по самолету из винтовок. Глеб дернул рычаг, и бомба полетела вниз, на бронепоезд.

Внизу уже тянулся дымок. Когда, начиная второй круг, летчик приготовился снова нажать рычаг, он увидел пламя на станционных путях, и ни паровоза, ни вагонов нельзя было разглядеть сквозь клокастый наплыв черного дыма, — должно быть, бомба попала в цистерну с горючим.

Второй бомбой можно было поразить другую цель, и Глеб решил уничтожить вражескую батарею. Артиллерия беспорядочно обстреливала самолет. Глеб видел дымки разрывов прямо перед собою.

«Туда — и быстрей!» — Он снова начал кружить над батареей. — «Этот выстрел уже не поразит», — думал он, глядя на расплывшееся сбоку синеватое облачко дыма, и опять нажал рычаг. Орудийные расчеты сразу разбежались, и красновато-черные столбы пламени снова рванулись кверху.

Механик, смотревший вниз, через борт, оглянулся, развёл руками и на самые брови надвинул кожаный шлем. «Должно быть, знак дает, что пора взяться за живую цель», — решил Глеб.

Теперь они летели над шоссе. На несколько верст растянулись пешие колонны врага. Кавалерия шла на рысях впереди пехоты.

Глеб снизил самолет. Он летел на высоте триста метров, не больше. Механик обстреливал вражьи колонны. Конники соскакивали с лошадей и разбегались по опушке ближнего леса; пехотинцы, пытаясь укрыться от пуль, ложились в канавы, бросались в воду, и только несколько человек залегло у пулеметов.

Механик снял шлем, вытер пот со лба и со щеки. Он написал записку Глебу, и летчик сразу разобрал главное, что было сказано в этих каракулях: «Все патроны расстреляны…»

«Не очень ли мы поторопились? — подумал летчик. — А что если встретим на обратном пути неприятельский самолет? Как будем тогда драться с ним? Не стыдно ли будет, если потом в белогвардейских сводках появится хвастливая реляция о красном самолете, не принявшем боя?»

Он снова пролетал над местами, которые бомбил сегодня. Там теперь никого уже не было, только два разбитых взрывом вагона дымились на безлюдных станционных путях.

Обратный путь займет не меньше часа, и Глеб ясно представил, как обрадуется Быков, когда прочтет донесение о сегодняшнем полете. Сядут за обеденный стол, Лена будет разливать чай, Тентенников затеет игру в шашки и начнет спорить из-за каждого хода, а проиграв, станет жаловаться на головную боль и вступит в смешные пререкания с отцом Быкова. Потом они пойдут гулять в лес и, если еще не очень поздно, станут собирать грибы, а вечером начнется разговор о последних московских новостях, и придут газеты и письма…

Глеб оглянулся.

То, что он увидел, было неожиданно и страшно. Несколько мгновений Глеб не мог прийти в себя. Ему казалось, будто это грезится, мерещится после волнений сегодняшнего полета.

Нет, он не ошибся. Механик лежал на борту, запрокинув назад голову, и кожаный шлем его валялся рядом. На макушке сочилась рана, и сиденье было забрызгано кровью.

Глеб летел с мертвым пассажиром и, если бы его спросили, даже не смог бы рассказать, как погиб его боевой товарищ. Ведь он и фамилии нового механика не знал, а при нынешней спешке могло случиться, что новоприбывшего допустили к полетам, не записав документов, — тогда и выяснить будет невозможно, кем он был. Не разыщешь же его потом только по имени!

Он летел с мертвым механиком на север, к своим, несмолкаемый рев мотора ободрял, напоминал о жизни, звал вперед и вперед… Внизу спешившиеся конники. Они обстреляли самолет, убили механика — и вот теперь охотятся за ним. Если бы у него были еще бомбы, он бы разогнал их, уничтожил до последнего человека… А теперь… а теперь — вверх…

Вдруг привычное ухо его уловило глухой перебой, сильнее и сильнее врывавшийся в ровный гул мотора.

«Чихает», — решил он. И сразу мотор замолчал.

Глеб оглянулся: бензопровод пробит… Из него медленно, тонкой струйкой вытекает газолин…

Самолет шел на высоте четыреста метров. Глеб выключил газ, пошел на снижение.

Неприятельский отряд, обстреливавший самолет, остался на том берегу реки. С каждым мгновением приближался отлогий, размытый берег… Несколько секунд томительного ожидания — и вот уже колеса скользят по земле… Деревья становятся привычно большими, кустарники выползают из-за пригорка… Земля… Земля…

Глеб бросился к механику, поднял его за плечи, заглянул в открытые голубые глаза.

Словно ожидая чуда, он громко крикнул:

— Яша! Да что ж ты? Очнись!

Не в первый раз терял он товарищей в бою, но эту смерть было особенно тягостно пережить: ведь, кроме разговора об имени и отчестве, он и десятью словами не перекинулся с механиком…

Он знал об опасности, угрожавшей ему самому, и готов был смело встретить любую беду. Прежде всего надо было уничтожить документы — и свои и механика. Он вынул из его кармана бумажник, но в бумажнике ничего, кроме двух старых керенок, не было. Глеб чиркнул спичкой.

Едва пламя охватило самолет, как послышались выстрелы, крики приближавшихся людей, встревоженные голоса.

Глеб схватился за карман — и вздрогнул от неожиданности: оружия не было, он забыл браунинг дома…

Теперь нечего было и думать о том, что удастся застрелиться самому, прежде чем настигнет вражеская пуля.

Плен… Страшное, мучительное слово… Живым попасть в руки врагов… Что на свете ужаснее этого?

Оставалось только одно: как можно достойнее встретить смерть, бесстрашно закончить последние расчеты с жизнью…

Он застегнул куртку, вытянул по швам руки и спокойно, как на параде, пошел навстречу нападавшим юнкерам.

— Живьем берите, живьем! — услышал он чей-то хриплый шепот.

Глеб бросился прямо на выставленный юнкером штык, но юнкер вовремя отвел в сторону винтовку, и Глеб растянулся на глинистом обрыве.

Тотчас его подняли и повели по узкой тропе.

Больше часу вели Глеба по перелескам, оврагам, по глинистым берегам пересохших ручьев. Наконец вдалеке показались красные крыши небольшого селения, и один из конвоиров, молодой человек с прыщеватым лицом, в пенсне, придававшем странно вызывающее выражение его курносому веснушчатому лицу, громко сказал:

— Вот и опять на аэродром попал! Садись и летай, пока кости целы!

— Чего с ним ковыряться? — угрюмо ворчал небритый мужчина в накинутой нараспашку шинели. — Приколоть штыком — и весь разговор.

— Нельзя, нельзя! — засуетился молодой человек в пенсне. — Пленных летчиков приказано немедля доставлять на аэродром.

Они повели его дальше, угрюмо переругиваясь, то и дело поторапливая ударом приклада в спину.

Глеб шел, глядя под ноги, чувствуя, как затекают связанные руки. Пыль на сапогах, следы глины на брюках придавали ему какой-то грязный, потрепанный вид, и Глеб огорчился: приятнее предстать перед врагом чистым, выбритым, щеголеватым, подтянутым, как на смотру. И ругал же он себя теперь за то, что, увлекшись нелепой партией в шашки с неугомонным и азартным Тентенниковым, не успел побриться! Казалось ему, будто небритый, обросший рыжеватой щетиной, в грязной одежде, в пыльных продранных сапогах он будет выглядеть уставшим, ослабевшим человеком…