Конец российской монархии - Бубнов Александр Дмитриевич

Малопонятная схема, начертанная Родзянко в его телеграфном разговоре с Рузским, не получила, таким образом, своего осуществления в жизни.

Временное правительство… Невольно припоминается одно из заседаний этого правительства, на котором мне пришлось присутствовать.

В двадцатых числа апреля 1917 г. по просьбе главнокомандующего Северным фронтом генерала Рузского, лежавшего больным с воспалением легких, я приехал из Пскова в Петроград, чтобы поставить в известность тогдашнего военного министра А. И. Гучкова о тяжелых моральных настроениях в армиях названного выше фронта.

В столице в это время было неспокойно. Волнения происходили на почве толкования только что обнародованной ноты министра иностранных дел П. Н. Милюкова, трактовавшей вопрос о целях войны. Нота эта, подтверждавшая стремление России продолжать войну, вызвала сильное возбуждение среди наших левых кругов, которые использовали ее как предлог для довольно серьезных демонстраций, враждебных Временному правительству.

Явившись в дом военного министра на Мойке, я получил предложение от Гучкова, вышедшего ко мне в приемную из своего кабинета, сделать доклад по вопросу, вызвавшему мой приезд в столицу, в заседании Временного правительства. Гучков в этот период времени хворал и не выходил из дому. Он по нездоровью встретил меня в домашней куртке и мягких сапогах. Извинившись за свой внешний вид, Гучков предупредил меня, что заседание Временного правительства будет проходить у него на квартире и что часть членов уже собралась у него в кабинете.

— Там же, — добавил он, — и генерал Алексеев, только что прибывший из Ставки.

Войдя в кабинет, я сделал общий поклон и отдельно поздоровался с М. В. Алексеевым, подошедшим ко мне. Вслед за ним подошли и другие, из числа коих некоторых я не знал совсем. Я сразу был засыпан вопросами о том, что делается на фронте.

Члены Временного правительства собирались медленно, и, беседуя с ними, я никак не мог уловить момента, когда частные разговоры перешли в стадию официального заседания. Беседа шла все время кружками. Несколько лиц из числа присутствовавших поместились за довольно длинным продолговатым столом, на котором лежали листы белой бумаги и карандаши. По-видимому, этот стол и был приготовлен для заседания. Тут же находился и князь Львов, но не в центре стола, а как-то сбоку, точно случайно подсел к нему. Кому нужно было — уходил, а кое-кто приходил вновь.

Все участники имели измученный вид и явились на заседание в простых, довольно помятых костюмах. Должно ли это было свидетельствовать о демократических настроениях собравшихся или просто об отсутствии у них необходимого досуга — сказать не берусь, но особенно мне бросился в глаза поминутно мелькавший силуэт одного из членов собрания, нервно шагавшего из угла в угол обширного кабинета. На нем была однобортная темная тужурка с мягким воротником. Его порывистые манеры, бритое лицо, прищуренные глаза с часто закрывавшимися веками и правая рука, висевшая на черной перевязи, невольно останавливали на себе внимание.

«Керенский», — подумал я, вспоминая, что от матросских рукопожатий в Ревеле ему пришлось несколько времени держать утомленную руку на перевязи.

Это и в самом деле был он: официально — министр юстиции Временного правительства, неофициально — кумир революционной толпы и ее доверенный в буржуазном сонме министров.

Любопытно бы знать, не Керенскому ли на самом деле принадлежал рекорд рукопожатий, приписываемый газетами английскому премьеру Болвину, который якобы недавно на приеме в одном из Лондонских народных домов пожал руки 2000 рабочим, принадлежащим к английской консервативной партии? Во всяком случае, что-то не слышно, чтобы почтенному английскому премьеру пришлось после этого усилия держать руку на перевязи. Или, быть может, ответные русские «матросские» рукопожатия были уж очень экспансивны?!

— Александр Федорович, вы как думаете? Александр Федорович, ваше мнение каково? — неслись к Керенскому вопросы из разных углов той обширной комнаты, в которой происходило описываемое мною беспорядочное заседание. Видно было, что без Александра Федоровича тут ничего не может быть решено!..

Перейдя к столу, я закончил свой доклад о печальном положении армий Северного фронта в смысле их настроений и боеспособности.

— Александр Федорович, — обратился кто-то из слушавших меня к тому же Керенскому с вопросом, — нет ли у вас людей, чтобы послать успокоить войска фронта? Хорошо, если бы эти люди поговорили в одном, другом месте и урезонили войска, — пояснил этот кто-то свою мысль.

Я не расслышал ответа, так как он не мог меня интересовать из-за безнадежности предлагавшейся меры.

«Какая вера в силу и значение слова!.. Новые бесконечные разговоры на убийственно разлагающих митингах вместо серьезных, хорошо продуманных мер строгости», — печально подумал я.

Рядом со мной, поникнув седой головой, слушал мой грустный доклад Верховный главнокомандующий русской армией генерал Алексеев. К нему подошел один из министров.

— Михаил Васильевич, — сказал он, — меня гложет мысль о необходимости использования в интересах России обещаний наших западных союзников в отношении Константинополя и проливов. Ведь весь смысл войны и принесенных жертв в том, чтобы приблизиться к разрешению этой важнейшей для нашей Родины внешней проблемы. Нельзя ли выделить для этой задачи два-три корпуса войск?

Мне осталось не совсем ясно, как предполагалось использовать эти корпуса. Но какой оптимизм и какое незнакомство с действительным положением на фронте звучало в словах этого министра!

— Вы слышали только что доклад о состоянии армий Северного фронта! — ответил М. В. Алексеев. — В таком же положении находятся войска и на остальных фронтах. Что касается Черноморского флота, то он сохранился немногим больше, чем Балтийский. При этих условиях ни о каких десантных операциях думать не приходится. Нам быть бы только живу, — закончил генерал Алексеев свои слова, переходя по просьбе хозяина кабинета к отдельному круглому столу, стоявшему в некотором отдалении. Приглашение присесть к этому столу получил и я.

Там сидели уже откуда-то появившийся генерал Поливанов, бывший одно время, как читатель уже знает, военным министром, капитан 1 ранга или адмирал Кедров[167], помощник Гучкова по морской части, и несколько мне незнакомых лиц. Прислушавшись, я успел понять, что читается доклад комиссии генерала Поливанова, пытавшейся создать особое положение о «революционной» дисциплине.

Генерал Алексеев молча, но с внутренней болью старого солдата выслушивал скользкие новшества, предлагавшиеся докладчиком. Я же нашел бесполезным оспаривать их, исходя, может быть, из иной точки зрения. К этому времени, как я хорошо знал, революционизирование солдатских масс ушло далеко вперед по сравнению с нормами проектировавшегося положения. И таким образом, это положение не способно было уже остановить быстро мчавшегося вперед потока разложения.

В виде протеста против нового проекта положения с генералом Алексеевым мы почти одновременно встали и отошли от стола. Откланявшись, чтобы ехать в Псков, я подошел к Гучкову, простился, но последний пожелал побеседовать со мной отдельно еще по некоторым вопросам. Мы перешли с ним в соседнюю комнату.

— Неужели, Александр Иванович, — сказал я ему на прощание, — у вас нет сил, чтобы установить порядок сначала в столице, а за нею и во всем тылу?

— Вы видели, — сказал безнадежно Гучков, махнув рукой по направлению соседней комнаты. — В ком я там могу найти решимость поддержать меня?

Да, подумал я, хаос, неосведомленность, безволие и бессилие. Такая власть, которая подменяет дело словами, обречена на падение…

«ПРИКАЗ № 1»

1 марта Петроградским советом рабочих и солдатских депутатов самочинно был выпущен пресловутый «приказ № 1», обращенный от имени совета к «солдатам гарнизона Петроградского округа — для немедленного и точного исполнения, а рабочим Петрограда — для сведения».