Великая мать любви - Эдуард Лимонов

...Сын простых русских людей из крошечных городков куда меньше этого (прославленного культурой, бывшего некогда финансовой столицей Европы) попал я на ВАППЕРСТРААТ. Мог бы не появиться в их городе, но появился. Выпил два Гиннеса, когда принесут, стану есть сэндвич с сосидж. Заплачу, пополню несколькими монетами кассу города. Как они тут живут, каковы их интересы? Разумеется, я понимаю, что употреблять словечко "их" в качестве заменителя для населения свыше двухсот тысяч человек - вынужденное обобщение. Едят, спят, работают, пьют пиво, совокупляются (тоже вынужденное обобщение, Эдвард!), увлечены как и большая часть населения планеты детскими волнениями прогресса. Прогресс придуман, чтобы не бояться смерти? Да. Но каждый придумал себе еще и личную иллюзию - защиту от смерти: детей, работу, гомосексуальность, изобретательство. В сущности чем наши города отличаются от Death Row* американских тюрем? Ответ: они комфортабельнее. Лишь самурай 17 века Йоши Ямамото спокойный и веселый советует ежедневно думать о смерти глубоко и долго, европейская цивилизация трусливо старается забыть о ней. Немужественное решение проблемы...

* Отделение приговоренных к смерти.

Янки (четверо) ушли. За "их" стол уселась пара приличных седых женщин в ворсистых пальто, с крупного размера сумками и несколькими пакетами. Последовал негромкий разговор между ними, может быть и неинтеллигентными дамами, но цивилизованными, то-есть привыкшими к жизни в коллективе города. Разумно соблюдающими социальный контракт. "Если все станут громко разговаривать, герр Эдвард, то будет неудобно жить..."

Я напомнил парню в фартуке о сосидж-сэндвиче. Он принес мне кусок булки с вложенными в него шестью кружками салами. Я не принадлежу к породе высказывающих недовольство. Я укусил неприглядный сухой сэндвич и съел его весь до крошки. Вспоминая Гогена, который вынужден был питаться на Таити консервами, привозимыми на кораблях из Европы. Попросил еще Гиннес, встал и поднялся по крутой широкой лестнице вверх, в туалет. На лестничной площадке туалет-вумэн похожая на королеву Элизабэф-2 беседовала с посетителем туалета, похожим на Макс фон Зюдоф. На застланном свежей скатертью столе стояла высокая ваза с монетами. Туалет был неуместно ярко освещен, словно праздничная зала. Местных монет у меня еще не было, лишь большие билеты полученные в Париже. Отправляясь в туалет я верил что в заднем кармане у меня остались парижские франки, однако их в упомянутом кармане не обнаружилось. Чувствуя себя преступником, я вышел и не глядя на Элизабэф-2 и Макс фон Зюдоф гордо прошествовал мимо. Они сопроводили мой проход стерильным молчанием. Но не бросились за мной.

Детали, подобные вышеприведенным, если вы находитесь в городе, жители которого говорят на незнакомом языке, служат знаками, символами-заменителями звукового общения. Холодный взгляд. Презрительное движение. Непонимающий взгляд... Со мною всем приходится трудно, не только жителям незнакомых городов. Обыкновенно хорошо остриженный, ботинки всегда начищены, странновато, но не экстремистски одетый в костюмы, я не выгляжу классическим "marginal"*, и в то же время населениям сразу становится ясно, что вот чужой. Не турок, не югослав, не араб, не хиппи, - чужой нового, неизвестного им племени, может быть первый чужой племени грозящего им бедою в будущем? Так одинокий конный монгол на холме над русским городом, постоял и исчез, но через несколько лет явилось на тот холм полмиллиона монголов. Я и город коротко поговорили лишь о Гиннесе и сосэджэс, - состоялся первый невинный торговый обмен.

* Marginal. От marge - на краю, на поле (франц.). Человек, не принадлежащий к основным классам общества, outsider.

В баре Альфатиатэротедя меня ждала Мириамм в компании радиожурналистки. Радиожурналистка крутила желтыми пальцами сигареты с помощью машинки (можно всегда точно определить возраст крутящих сигареты машинкой. Их 20 лет приходятся на конец шестидесятых годов) и пила виски-стрэйт. Мириамм пила джин-стрэйт. Позднее я и радиожурналистка поднялись в "315" и, водрузив тяжелый профессиональный магнитофон на стол, использовав все содержимое мини-бара, соорудили интервью. Но интервью с радиожурналисткой также как и последующий вечер, обед с бородачом-профессором, мой визит с ним в три бара, - находятся за пределами моих отношений с незнакомым городом, посему я их опускаю. Также как и мое чрезвычайно наглое и удачное выступление на book-fair (в паре с бородачом), также как и встречу с издателем моих книг на языке этой (и соседней) страны, и прочие встречи с людьми.

Мириамм обмолвилась, что не весь город напоминает только что отремонтированные Елисейские Поля, откуда выселили в концентрационные лагеря всех арабов и ходят степенно лишь белые люди. Что, если я пойду, например, в направлении МИНДЭРБРОЭДЕ-РСРУИ и дальше, то там я найду и несвежие дома, и несвежих, если хочу, людей. На следующий день, откричав свое время на бук-фэр, в двух тишорт, в розовой (цвета поросятины) кашемировой рубашке с зелеными манжетами и воротником, черный костюм рокера, я пошел... Еще вполне великолепная ХИДЭВЕТТЭРСТРААТ впала в СИНТ-КАТЭЛИЖНЭВЕСТ, и уже на ней великолепие сменилось скромностью и безлюдностью. Бок крупного храма-бегемота был частично лишен кожи штукатурки, и виден был красный кирпич старого тела. Стали встречаться совсем запущенные витрины, где и манекены и их одежды выглядели пыльными и несвежими. В салоне одной закрытой парикмахерской, я заглянул, на полу валялись клочки черных волос, и в самом центре салона- щетка, с прилипшими к ней клоками белых. Старые, выцветшие книги в витринах книжного магазина пусть и служили цели рекламирования места продажи старых книг, выглядели неуместно неопрятными. Было непонятно, явится ли владелец в понедельник-вторник и откроет массивным ключом массивный висячий замок, или же владелец умер несколько лет назад. Солдат и исследователь, я шел под хмурым небом, тонкогубый как моя татарская мама. Сжимая в руке подаренные мне на бук-фэр каталоги и проспекты. Как Ливингстон в Африке, как Лоуренс в песках Аравии. Современный искатель приключений...

В месте впадения в МИНДЭРБРОЭДЕСРУИ мне встретилась семья: скромно одетые папа и мама с малоразвитыми лицами тащили за руки двух девочек с еще более малоразвитыми физиономиями. Тащили куда? В церковь? В цирк? Внутренне назвав их "семьей кретинов" (но ты прав, Эдвард!), я углубился в МИНДЭР..... со всеми последующими буквами. Уже понимая, что цивилизация незнакомого города опасно тускнеет по мере простого пешеходного удаления от центра.

Ровно-серое небо не предвещало дождя, воздух не замораживал город, но ровно поддерживал низкую, неуютную температуру. Пустее уже пройденных улиц продолжила МИНДЭРБРОУДЕРСРУИ СИНТ-ПАУЛЮССТРААТ, то-есть улица Святого Павла. Так как за последние четверть часа я не встретил ни одного замечательного строения, ни карликов, ни бородатой женщины, я решил поискать интересного в стороне от крупной магистрали. Я свернул на непроглядную ХЮИКС-ТРААТ. Табличка с названием улицы косо висела на стене потерявшего свой цвет, когда-то очевидно красного, барака. Грязный гравий был высыпан (кем? зачем?) на неровный старый асфальт. По правую руку появился низкий забор с частыми в нем дырами. Над забором не жилой позеленевший дом (чеховская усадьба, Эдвард!) с заколоченными окнами спал в не принадлежащем этому городу, но лишь этому дому облаке мистерии (усадьба Эшеров, Эдвард!). Усадьба Эшеров глядела на руины руками человека снесенного, но не до конца, крупного когда-то строения. За руинами видны были кирпичные кубы относительно новых зданий. Следующим после усадьба явилось неозаборенное о трех этажах длинное здание. Окна забиты, в старой траве однако видна была живая тропинка, ведущая к одному из окон. Нижние доски с этого окна были сорваны. Целая лужа мелкобитого стекла выливалась на тротуар. Безлюдные, слепые фасады уверенно не жилых домов по левую руку. Местность необоняема, не воняет, не пахнет. Лишь едва уловимый пресный запах кирпично-цементной пыли. Сносят? Строят? Делают и то и другое. Начали реабилитацию квартала, но не хватило денег?

Торопясь вперед, а не назад (всегда вперед, Эдвард!), я вышел в перекресток по меньшей мере четырех улиц. На углу самой дальней i них колыхались распятые на вешалках брюки, юбки и куртки. Сильный ветер задувал в них из-за угла, очевидно с большого обнаженного пространства. Я пошел на юбки и куртки. Через десяток шагов я различил открытую дверь магазина, и чуть позже вывеску его "ВСЕ ДЛЯ МОРЯКОВ" (Ты галлюцинируешь, Эдвард. По-русски?).

Приблизившись вплотную (я пошел на вывеску как лунатик) увидел еще одну русскую надпись, - красной краской по стеклу русскими буквами: БАЗАР. Следовательно я не галлюцинировал. единственной витрине за грязным стеклом возлежали грубо сделанные транзисторы, магнитофоны и магнетоскопы. Ширпотребная, то-есть, электроника. Над электроникой висели серебристая и золотист; куртки. На магнетоскопе стояли расшитые голубые ковбойские сапоги. Грязная кукла "Барби" возлежала на переднем плане почему-то на боку...