Аистов-цвет - Агата Фёдоровна Турчинская

А так хочется, Уленька моя, на нем удержаться, ведь похоже на то, что нас будут отправлять. И я вернусь к тебе, девушка моя. И уже светится мне в глаза мое счастье. Не знаю, на каких дорогах тебя найду, но счастье мое не допускает, гонит от меня плохие мысли.

Еду, еду к тебе, моя девушка! И уже все позади, уже думаю: то ли жизнь так сложила эту историю, то ли кто выдумал ее для меня?.. Или она мне приснилась?..

Ну, а какой кажется она вам? А ведь так все и было, как я вам рассказываю. И уже я не в Венгрии, не в Будапеште в лагере для русских военнопленных, где ходил и трясся, что вот-вот откроется, какой я Греков. Уже мы пересекаем в поезде Германию, чтобы потом пересесть на пароход, который поплывет на Петроград.

Земля родная! Я ушел от смерти, я живу и уже на пароходе несу на землю Ленина дорогую память о тебе.

Друзья мои, вы, что в муках погибли, и те, что за тюремной решеткой, и ты, Янош, что где-то по каторжным дорогам несешь в мир мою звезду! Помню о вас! Жизнью своей буду освещать дорогу тому, за что вы приняли муки. И мы доведем до конца то, за что вы боролись. О том плещет мне весна высокой волной на северном Белом море, и чайка, что печалью моей по вас кричит, и радость моя, что, может, скоро встречусь с любимой девушкой.

А вы, люди добрые, если хотите об этом услышать, так еще услышите. Если будем живы, найду время и расскажу дальше свою историю, а какая-нибудь добрая душа и запишет, чтобы и дети, и внуки ваши знали, как нам приходилось стоять за нашу звезду.

Вижу, вижу, не терпится вам узнать, встретился ли я с Улей, пробился ли на Украину со своими хлопцами Молдавчук, что дальше было с Яношем, что с Калинычем.

Знаю, история эта не окончена, как и сама жизнь. Но разве можно закончить ее, если светит солнце, живут люди на земле и я еще живу — простой человек Юрко Бочар с Карпат.

АИСТОВ-ЦВЕТ

I

Я хочу рассказать историю моего детства, которую назвала — «Аистов-цвет». Чтобы лучше понять, что это значит, перенеситесь мыслью на луга ранней весной. Там между расцветающими травами ходят высокие голенастые птицы и розовеет высокий аистов-цвет…

В 1931 году я с бригадой писателей и певцов уехала на Октябрьские праздники в Славуту, выступать у пограничников. Возглавлял эту бригаду Дмитро Михайлович Косарик.

Пока мы ехали до первой заставы, у нас в лесу сломалась машина. Была глубокая ночь, мы пешком добрались до какого-то села, а там, в сельсовете, который заменял и клуб, как раз было в разгаре праздничное гулянье. Скрипки томно выводили польку-кокетку, и тут мы вошли. Должно быть, Дмитру Косарику эти пляски показались недостойными такого праздника. Он выступил с докладом об Октябрьской революции и о международном положении, который затянулся до рассвета, пока не наладили нашу машину. Ни на какие другие выступления времени уже не осталось.

Эта вынужденная остановка развеселила нас, а талант Дмитра Косарика заговаривать в пути любые невзгоды еще больше сдружил нашу бригаду.

Пограничники на всех заставах встречали нас сердечно. Мы были молоды, и казалось, в наших сердцах никогда не сможет найти себе место такое чувство, как грусть. Но она поднялась в моей душе именно во время той поездки, поднялась, как черный смерч.

На одной из застав нас повели к границе. За белыми полосатыми столбами лежала дорога, по которой ехал на каком-то растрепанном возу оборванный галицкий крестьянин. Он ехал так близко! В моем воображении эта дорога вела к хате, где я родилась, где впервые сказала «мамо». Человек на возу напомнил мне отца. А передо мной стояли полосатые столбы, от них тянулась колючая проволока, которую можно было бы перерезать ножницами. Нет, не эта проволока — иные границы отделяли нас от дороги, от хаты, где я родилась, и, может быть, при моей жизни границ этих никто не разрушит. Грусть, глубоко гнездившаяся в моем сердце, вырвалась наружу и уже не покидала меня ни днем ни ночью. Мне часто снились детские дороги, родная хата, и что-то твердило: «Этому не бывать. Этого не будет при твоей жизни». И смерч грусти поднимался выше и выше…

И вот то, что казалось недоступным, невозможным, осуществилось 17 сентября 1939 года. Разве не эта радость обозначила такие темы моих произведений, как поэма «На родной отцовской земле», сборник стихов «Привет, Галичина», драматическая поэма «Милана», повесть «Звезды на Верховине», поэма «Последний день Борканюка» и даже роман «Друг мой Ашхабад».

Осуществилась мечта наших дедов, прадедов, отцов, наша извечная мечта.

Я кланяюсь тебе до земли, время мое, по которому прошла, оставив тоненький след, и моя жизнь. Славлю сынов твоих, увенчавших тебя радостью, осуществленной мечтой нашего народа.

Я еду во Львов. Еду туда в составе бригады писателей. Есть чувства, которых дважды не пережить.

Разве можно задержаться в Киеве хоть на минуту, если невозможное стало возможным. Другие ехали просто в освобожденный Львов, а я — чтобы ступить на землю, которой не видела двадцать пять лет.

Позднеосенний день был серый, поля затянуло серой мглой. Но для меня все казалось торжественным. И серые туманы с мелкой изморосью, и стук колес, и голоса людей в поезде, ехавших туда, куда и я, во Львов, во Львов.

В вагоне много военных — из тех, кто 17 сентября с Красной Армией переходил Збруч. Теперь они ехали устанавливать границу между нами и Германией. Каждый из них в моих глазах был героем. В июле умер мой муж. Я летела мыслями во Львов, а в сердце было великое горе. Он тоже служил в Красной Армии и тоже мог бы переходить эти тысячелетние границы. Мне казалось, что среди этих военных есть и мой милый.

Во Львов приехала вечером. В нем я уже была когда-то — еще маленькой девочкой. Высокий потолок львовского вокзала пробудил во мне странное чувство. Казалось, навстречу выйдут сейчас мои погибшие родители…

Но возле меня были эти военные, родные люди, освобождавшие землю, где я родилась. И это не давало печали заполнить сердце.

Мои спутники сказали, что не оставят меня, пока не устроят на ночлег. О себе