Народы и личности в истории. Том 1 - Владимир Миронов

В XVIII в. это было еще вполне объяснимо. Даже академия, это «весьма полезное орудие» (Монтень), частенько оказывалась в руках людей недостойных, и даже прихвостней режима. Французская академия выделялась своим раболепством, выступая с крайне ортодоксальных позиций. Ей крепко доставалось за это от Монтескье: «Я слышал о своего рода судилище, именуемом Французской академией. Нет на свете другого учреждения, которое бы так мало уважали: говорят, что едва оно примет какое-нибудь решение, как народ отменяет его, а сам подписывает Академии законы, которые ей приходится соблюдать… У тех, кто составляет это учреждение, нет других обязанностей, кроме беспрерывной болтовни; похвала как-бы сама собой примешивается к их вечной стрекотне, и как только человека посвятят в тайны Академии, так страсть к панегирикам овладевает им, и притом на всю жизнь».[492] В то же время разумные люди понимали: огульно охаивать академию и академиков нельзя. Характеризуя состояние образования в тогдашней Франции, Ж. Кондорсе, геометр и астроном, бывший секретарем Академии наук, писал: «Мы проследим прогресс европейских наций в области образования как начального, так и высшего; прогресс до сих пор слабый, если рассматривать только философскую систему этого образования, которая почти всюду проникнута еще схоластическими предрассудками, но и чрезвычайно быстрый, если принять во внимание объем и природу предметов обучения, которое, обнимая теперь почти только реальные знания, заключает в себе элементы почти всех наук».[493] Становится все больше тому подтверждений. Люди науки стремятся к единению их рядов, к взаимной интеграции сил.

Пленарное заседание Кассационного суда. Будучи самой высокой в судебной иерархии инстанцией, Кассационный суд осуществляет надзор за применением правовых норм и может отменять решения судов.

Век парадоксов и противоречий. Таковы, очевидно, все переходные эпохи. В них есть свои герои и палачи. Образование и воспитание для большинства людей уже признается вещью необходимой. Гельвеций заявлял: «Народ, у которого общественное воспитание давало бы дарование определенному числу граждан, а здравый смысл почти всем, был бы, бесспорно, первым народом в мире». Идеи Локка, Руссо, Дидро находят все более широкий доступ к сердцам и умам просвещенных кругов (во Франции одним из таких центров дискуссий на тему свобод и просвещения стал салон мадам Жоффрен). Вместе с тем среди элиты распространено неверие в саму способность простых людей овладеть знаниями и искусствами. Вспомним и слова Вольтера: «Никто не предполагал просвещать сапожников и служанок».

Но как быстро меняются установки эпохи! Казалось, недавно знать вовсе не интересовалась наукой. О том, как понимали занятия науками в те времена, гласила легенда, имевшая хождение во Франции. В ней рассказывалось, как Декарт обучал геометрии одного принца. От принца никак не удавалось добиться понимания им теоремы о равенстве треугольников. В конце концов, августейший ученик воскликнул: «Мсье Декарт, вы дворянин и я дворянин. Вы даете мне слово дворянина, что эти треугольники равны? Тогда в чем же дело, зачем нам мучиться?» Это очень похоже на правду. Власть и наука часто беседовали на таком уровне.[494] Но постепенно ситуация начинает меняться. В 1766 г. Гельвеций основал совместно с астрономом Лаландом Ложу Наук в Париже. Ложа объединяла эрудитов, самые выдающиеся умы того времени. Цель ее деятельности: совершенствование разума, вспомоществование развитию умов и талантов. Фактически речь шла о создании научно-философского общества, членами которого стали ученые с мировым именем – Б. Франклин, Н. Шамфор, А. Кондорсе, правоведы М. Дюпати и П. Пасторе, живописец Ж. Грез, скульптор Ж. Гудон, другие представители науки и культуры. Это не что иное, как попытка возродить на совершенно новых научно-художественных основах платоновскую и флорентийскую академии.[495]

Требовала консолидации интересов и экономическая жизнь. Во Франции появляются люди, пытающиеся соединить прогресс наук, промышленности и торговли. Таков А. Тюрго (1727–1781), в котором гений финансиста сочетался с талантами смелого и яркого мыслителя. Находясь на посту министра финансов Франции (или Генерального контролера), он сумел провести в 1774–1776 гг. ряд серьезных реформ (свобода торговли, установление жесткого контроля за финансами страны и проч.). Эти радикальные шаги были восприняты болезненно «столпами власти» во Франции и вскоре привели к его отставке. Несколько менее известен его вклад в обоснование концепции прогресса. Будучи совсем молодым человеком, Тюрго произнес речь в Сорбонне в защиту идеи прогресса (1750). В ней даны научные обоснования факторам, способствующим развитию человеческого общества. 25-летний Тюрго, два с половиной столетия тому назад, понял невозможность мирного шествия прогресса. Вот как представлялось ему это поступательное движение народов: «Мы видим, как зарождаются общества, как поочередно господствуют и подчиняются другим. Империи возникают и падают; законы, формы правления следуют друг за другом; искусства и науки изобретаются и совершенствуются. Попеременно то задерживаемые, то ускоряемые в своем поступательном движении, они переходят из одной страны в другую. Интерес, честолюбие, тщеславие обусловливают беспрерывную смену событий на мировой сцене и обильно орошают землю человеческой кровью. Но в процессе вызванных ими опустошительных переворотов нравы смягчаются, человеческий разум просвещается, изолированные нации сближаются, торговля и политика соединяют, наконец, все части земного шара. И вся масса человеческого рода, переживая попеременно спокойствие и волнения, счастливые времена и годины бедствия, всегда шествует, хотя и медленными шагами, ко все большему совершенству».[496]

Гийом Рейналь.

Все слышнее голоса тех, кого называем «оптимистами буржуазного прогресса». Хвалебный гимн теории прогресса воспел историк и социолог Г. Рейналь (1713–1796). В «Философской и политической истории учреждений и торговли европейцев в обеих Индиях» (1770) он писал, что мануфактуры способствуют развитию просвещения и наук, факел промышленности озаряет горизонты будущей истории. Торговля выглядит в его трудах мощной культурной силой, а негоциант (с его критериями жизни и бизнеса) выступает прямо-таки в обличье библейского пророка: «Торговля ускорила прогресс искусства посредством роста богатств. Все усилия ума и рук соединены для того, чтобы украсить и усовершенствовать состояние человеческого рода. Промышленность и изобретательность вместе с усладами Нового света проникли вплоть до полярного круга, и прекрасные искусства стараются преодолеть природу в Петербурге». Оптимизм Рейналя нам понятен, ибо писал он в эпоху юности буржуазии. Вся жестокость, алчность, подлость, уродливость ее мира тогда еще не проявились так явно.

Франция стала понемногу приходить в себя от последствий кровопролитной Семилетней войны (1756–1763). Это время получит у историков наименование «темного периода» (попытка убийства короля Людвика XV). Правительство, стремясь овладеть ситуацией, пыталось задушить вольный глас оппозиции. Появляется указ, грозящий смертью каждому, кто осмелится устно или письменно выступить против монархии и церкви (1757). Власть угрожает всем, кто решится «поколебать умы». Чем все это закончилось, известно. Революцией. Власти надо понять: «Чтобы не смущать умы, накормите рты!» Мы вынуждены разочаровать наивных людей, полагающих, что в Европе кардинальные общественные перемены совершались безболезненно. Народам нигде и ничего не достается без кровавых битв за свои права. Ниспровержение тиранов (монархических и буржуазно-демократических) практически нигде и никогда не обходилось без общественных потрясений, преследований, казней. Узурпаторы добровольно не расстаются с награбленными богатствами. Поэтому народ обязан найти смелых лидеров, а не тех, кто готов предать его и покинуть в трудную минуту. Не забывайте, что «у народа ума больше, чем у самого Вольтера». Революции не сваливаются на голову сами по себе. Их нужно сначала подготовить в сознании и в сердцах поколений.

Семейная мастерская ножовщика. «Кодекс» Бальтазара Бема.

Символом времени стала «Энциклопедия». Вдохновителем и организатором проекта стал Дени Дидро (1713–1784), сын ремесленника-ножовщика, получивший образование в иезуитском коллеже в Лангре, а затем в парижском коллеже д`Аркур. В течение 10 с лишним лет (с 1733 г.) он вел жизнь, полную лишений, пробавляясь преподавательско-переводческой работой, изучая видных философов (Гераклит, Бэкон, Декарт, Спиноза, Лейбниц, Вольтер). «Философские письма» Вольтера подвигли и Дидро к написанию «Философских мыслей» (1746). Сочинение было осуждено цензурой и сожжено. Ранее аналогичным образом сожгли «Философские письма» Вольтера, труды Гольбаха, Ламетри, других вольнодумцев. Вольтер как-то заметил, что во Франции на одного философа приходится добрая сотня фанатиков. Мы бы сказал иначе: в любую эпоху на одного честного и сильного философа приходится сотня жалких резонерствующих циников, подобных племяннику Рамо. Перечитав «Племянника Рамо», Э. Гонкур скажет о Дидро: «это Гомер современной мысли». Дидро писал о страшной «интеллектуальной заразе», которая воплотилась в поколении ничтожеств. Антигерой вызывающе бросает: «Раз большинство довольно такой жизнью – значит, живется им хорошо. Если бы я знал историю, я показал бы вам, что зло появлялось в этом мире всегда из-за какого-нибудь гения, но я истории не знаю, потому что я ничего не знаю. Черт меня побери, если я когда-нибудь чему бы то ни было научился и если мне хоть сколько-нибудь хуже оттого, что я никогда ничему не научался. Однажды я обедал у одного министра Франции, у которого ума хватит на четверых, и вот он доказал нам как дважды два четыре, что нет ничего более полезного для народа, чем ложь, и ничего более вредного, чем правда. Я хорошо не помню его доказательств, но из них с очевидностью вытекало, что гений есть нечто отвратительное и что, если бы чело новорожденного отмечено было печатью этого опасного дара природы, ребенка следовало бы задушить или выбросить вон».[497]