История - Никита Хониат

8. До сих пор моя речь шла успешно и текла путем ровным; но как управлюсь с нею далее, не знаю. В самом деле, чья душа в состоянии остаться не потрясенною при воспоминании о тех страшных бедствиях, которые поразили самый Царьград в царствование этих земных Ангелов? Я желал бы изложить вполне все ужасы и всю невообразимую жестокость этих бедствий, но так как это невозможно, то опишу их вкоротке, надеясь, что самая краткость рассказа, может быть, принесет пользу нашим потомкам, — смягчит нашу горькую повесть и вследствие того умерит их безотрадную печаль.

Царь Алексей сверг с престола брата своего Исаака и потом, вместо того, чтобы позаботиться о присмотре за ним, оставил его жить на полной воле близ Двух Колонн***, стоящих на самом берегу пролива, и даже не запретил никому посещать его, забывши о том, что огорчения большею частью раздражают людей и долго помнятся, что мщение {267} никогда не дремлет, но всегда готово воспользоваться благоприятными обстоятельствами, чтобы недуманно и негаданно всею тяжестью пасть на оскорбителей. Таким образом, всякий желающий имел свободный доступ к Исааку, и, между прочим, ходили к нему особенно латиняне. С ними он держал тайные совещания о том, как бы отплатить за обиды и низвергнуть Алексея, — посылал письма к дочери своей Ирине, супруге Филиппа, тогдашнего правителя алеманов, с мольбою, чтобы она заступилась за отца, и в свою очередь сам получал оттуда ответы с наставлениями о том, как поступать ему. Равным образом сыну Исаака Алексею, по освобождении его из заключения, царь предоставил полную свободу, и даже сам, отправляясь в поход против протостратора, позволил ему сопровождать себя в Дамокранию. Между тем Алексей, без сомнения по мысли своего отца, условился бежать с одним пизанцем, который командовал большим купеческим кораблем, и только ожидал удобного времени ускользнуть морем и закрыть свой след водою. Когда удобное к отплытию время наступило, корабль распустил паруса и с попутным ветром благополучно прибыл в Авлонию на Геллеспонте. Отсюда с корабля отправлена была для принятия Алексея шлюпка в Афиру, по прибытии в которую матросы, чтобы скрыть свое настоящее намерение, начали нагружать песок, как будто бы нужный кораблю, по {268} выгрузке с него товаров, для балласта. Убежав сюда из Дамокрании, Алексей сел на шлюпку и переехал на корабль. Бегство его скоро было замечено, и император приказал немедленно обыскать корабль, но посланные не могли узнать Алексея: он остриг себе в кружок волосы, нарядился в латинскую одежду, смешался с толпою и таким образом укрылся от сыщиков. Приехав в Сицилию, Алексей уведомил о своем прибытии сестру. Она выслала навстречу ему значительную свиту телохранителей, приняла брата с распростертыми объятиями и неотступно стала просить своего мужа Филиппа, чтобы он, сколько возможно, помог ее отцу, лишенному своими родными не только власти, но и зрения, и приютил брата ее, который без крова и отечества странствует подобно звезде блуждающей, ничего не имея с собою, кроме своей собственной особы.

При этом я должен объяснить еще следующее весьма важное обстоятельство. Братья Ангелы, как уже было нами показано, во многих отношениях недобросовестно пользовались властью; но особенно они страдали корыстолюбием, не опуская случаев извлекать деньги даже из неправедных источников, и притом не берегли собираемых богатств, но сыпали их обеими руками на пышную придворную обстановку и драгоценные костюмы, более же всего разорялись на любовниц и на родню, совершенно бесполезную в делах обществен-{269}ного управления. Таким образом они не только притесняли и опустошали римские города, налагая на них новые, небывалые подати; но, сколько представлялось возможности, обирали и латинян. Между прочим, нарушая мирные договоры с Венецией, они часто налагали на венециан разные денежные поборы, брали с их кораблей контрибуции и ссорили их с пизанцами; так что нередко можно было видеть, как среди самого Константинополя, или в открытом море, граждане обеих республик схватывались между собою в отчаянной битве, попеременно побеждали, или были побеждаемы, и вследствие того грабили своих соперников, или подвергались их грабежу. 9. Помня свои старинные договоры с римскою империей и с крайним прискорбием замечая предпочтение, какое римские императоры оказывали теперь пизанцам, венециане явно были недовольны римлянами и выискивали удобный случай отмстить им, особенно с того времени, когда Алексей по скряжничеству отказался уплатить им двести мин золота, следовавших в остальную уплату всего долга в пятнадцать центенариев золота, которые обязался уплатить венецианской республике царь Мануил в вознаграждение за имущества, конфискованные им у венециан*. К крайнему нашему бедствию дожем Венеции в это время {270} был Генрих Дандуло, — правда, человек уже слепой и преклонный старик, но в высшей степени вооруженный и озлобленный против римлян. Отличаясь беспримерным пройдошеством, гордясь умом и сгорая безумною жаждою славы, он не хотел умереть, — и был как будто недоступен смерти, — до тех пор, пока не отомстит римлянам за все обиды, нанесенные ими его народу. Постоянно он взвешивал и пересчитывал в уме, сколько зла причинили венецианам царствовавшие братья Ангелы, и еще прежде их — Андроник, и еще прежде Андроника — Мануил в продолжение своего управления римскою империею. Но так как он знал, что не снесет своей головы, если пойдет против римлян с одними своими силами, то высматривал союзников и входил в тайные сношения с теми народами, о которых знал, что они питают непримиримую ненависть к римлянам и смотрят с завистью и жадностью на их богатства. Благодаря обстоятельствам времени, он действительно успел склонить на свое предложение и привлечь в союз с собою против римлян несколько благородных топархов, которые стремились попасть в Палестину. То были: Бонифатий маркиз монферратский, Балдуин граф фландрский, Генрих граф Сен-Поль, Людовик граф блуасский и значительное число других отважных воинов и богатырей, равнявшихся ростом с громадною длиною своих копий. В {271} течение трех лет было построено в Венеции сто десять дромонов** для перевоза конницы, шестьдесят долгих*** кораблей, и сверх того собрано более семидесяти кораблей круглых4*, из которых один, превосходивший все другие величиною, назывался «Космос». Немедленно по изготовлении всех судов посажены были на них тысяча человек тяжелой, закованной в железо конницы и тридцать тысяч человек пехоты, разнообразно вооруженной, преимущественно же так называемых чагротоксотов. Едва только флот приготовился совсем выступить, как к одной беде для римлян присоединилась другая, по пословице: беда за бедой, как волна за волной. Перед самым отплытием флота явился в Венецию сын Исаака Ангела Алексей, снабженный грамотами папы древнего Рима и Филиппа, короля аллеманского, которые обещали величайшие выгоды всем членам этой разбойнической шайки, если они примут Алексея под свое покровительство и возведут его на отцовский трон. Само собою разумеется, что они с величайшею охотою весьма скоро приняли его на {272} флот, рассчитывая таким образом не только прикрыть благонамеренностью свое разбойническое предприятие против римлян и дать ему благовидную наружность, но и вполне удовлетворить свою алчность и свое корыстолюбие несметными грудами денег. Приняв к себе Алексея, этого юношу столько же и по уму, сколько по летам, все эти опытные и искусившиеся в делах мужи заставили его клятвенно согласиться на такие условия, которых он никогда не в состоянии был исполнить. В самом деле, ребенок, по их требованию, обещал не только дать им целый океан денег, но и отправиться вместе с ними на войну против сарацинов с римскими пехотными войсками и пятьюдесятью трехгребными кораблями. Мало того, — что особенно важно и вместе особенно нелепо, — он обещал принять латинские уклонения в вере, признать все папские привилегии и неразрывно с этим отменить и изменить древние римские обычаи.

Отправившись в путь, флот остановился у Ядары* и повел осаду против этого города, по настоянию венецианского дожа Дандуло, за то, что он будто бы также нарушил древние договоры с венецианами. Римский император Алексей, хотя уже давно слышал о движении латинян, однако не предпринимал никаких мер для обороны себя и своих под-{273}данных, потому что чрезмерная изнеженность отняла у него всякую возможность заняться требованиями долга и общественной пользы**. Его евнухи — блюстители лесов, назначенных для царской охоты, берегли их, как какие-нибудь заповедные рощи, или, так сказать, богонасажденный рай, и готовы были стереть с лица земли всякого, кто пожелал бы вырубить из них несколько дерев для постройки кораблей. Впрочем, дукс флота*** Михаил Стрифн, женатый на сестре государыни, поступал еще лучше: он не только менял на золото якоря и гвозди, но продавал даже паруса и канаты и таким образом не оставил в римских гаванях решительно ни одного военного корабля. Со своей стороны царь вместо того, чтобы казнить подобных негодяев, более преступных, чем всякие другие злодеи, показывал к ним особенное расположение! Наслаждаясь спокойствием домашней жизни, он срывал пригорки, засыпал ямы, садил деревья и изредка после обеда подсмеивался над экспедицией латинского флота, обращая в шутку все справедливые предположения и слухи о предстоявшей опасности. Между тем латиняне, овладев Ядарою, пристали к {274} Эпидамну4*, и граждане Эпидамна провозгласили ехавшего с ними Алексея римским царем. Тогда только царь подобно рыбаку известной пословицы5*, — как его уже ударили по голове, взялся за ум, — поправил кое-как на скорую руку до двадцати прогнивших и изъеденных червями суденышков, обошел стены города и приказал разрушить построенные вне их здания. В этo время латинский флот, отплывши из Эпидамна, пристал к Корцире6* и, потратив здесь около двадцати дней, потому что корцирская крепость не вдруг сдалась, на всех парусах полетел прямо к Константинополю, так как западные давно уже знали, что римская держава занималась единственно только пьянством или похмельем и что Византия в совершенстве представляла собою знаменитый негою город Сибарис. Таким образом, благодаря необыкновенно счастливой погоде (потому что во все продолжение их плавания на море дули тихие и самые благоприятные для их кораблей ветры), латиняне явились под стенами Константинополя так неожиданно, что в городе никто почти и не знал об их приезде. Они остановились сначала в Халкидоне. Вскоре за тем военные корабли их на веслах, а грузовые на парусах, перешли оттуда в перейскую гавань, {275} лежащую против восточного берега пролива, несколько ниже Диплокиона, и стали на якорях в таком расстоянии от города, чтобы быть вне выстрелов; дромоны же причалили к Скутари7*. Правда, римляне с прибрежных возвышенностей и с самого берега стреляли против кораблей; но выстрелы их были совершенно бесполезны и большею частью, не долетая до цели, падали в море. Стояла также римская фаланга выше, близ Даматрия8*, чтобы воспрепятствовать высадке неприятельской конницы, но и она равным образом не принесла никакой пользы, потому что римляне не только не осмелились сколько-нибудь сами подойти к неприятелю, но, обратив тыл против его атаки, частью пали, частью едва ускользнули от смерти, вообще бросились бежать во весь опор, и преимущественно начальники, оказавшиеся более боязливыми, чем робкие лани. Да и как было им осмелиться на борьбу с этими людьми, которых они в страхе называли смертоносными ангелами, или неуязвимыми медными статуями, и при одном виде которых готовы были умереть от ужаса?