Фэнтези-2005 - Ирина Скидневская

— Вот тебе мой ответ.

Девка так и онемела! После серьги схватила, примерила — и засмеялась. Солдата в щеку чмокнула, к себе за занавеску убежала и затихла.

А солдат лег на печь и мечтает: старшего сына в столицу отдам, на генерала выучу, среднего — по умной части, в писари, а младшего себе оставлю; будем в лес по ягоды ходить, а зимой из тех ягод наливочку пить… И уснул.

Просыпается — день. Хозяин у окошка бреется, хозяйка пол скоблит. Солдат удивился:

— Чего это вы?

Хозяин:

— Ждем сватов.

А хозяйка, подол подоткнувши, пошла тараторить:

— Ой, счастье привалило! Ой, нежданное! Как Митяйка увидал на нашей дуре твои серьги, так сразу решился! Люблю, страдаю, говорит! Вот, истинно, счастье так счастье! И все из-за тебя, солдат, не знаю, как благодарить! Может, наливочки выпьешь? Я сама малину собирала, ни червей в ней, ни листьев, солдат!

— Нет, — отвечает солдат, — мне пора. Генералы ждут-пождут, без меня войны не начинают.

Слез с печи, вещмешок на плечи вскинул и — с поклоном, с досвиданием — к двери.

Идет солдат, пылит и думает: откуда серьги появились? Может, опять маркитантка? Сомнительно. А вахмистрова дочь? Нет, тоже нет. Вахмистр давно б такие серьги… И ладно! Девке серьги пригодились, девка счастлива, и хорошо.

Идет солдат и вспоминает, как он в казарме жил. Ведь ни о чем не беспокоился! Утром вовремя разбудят, построят, накормят. После, чтоб не толстел, маршировка, ружейный артикул. А там, глядишь, уже обед. Овсяная каша, бараньи мослы. После обеда — устав. Там все указано: куда ступить, в кого стрелять, кто есть друг, кто есть враг, кому серьги дарить…

Тьфу, привязались! Осерчал солдат, пошел быстрее. Шел, шел и в город пришел.

А в городе народу тьма — и конного, и пешего, кругом заборы и дома высокие, дворцы, хибары, храмы, постоялые дворы, аптеки, богадельни, департаменты, суды, трактиры, полицейские участки, лавки…

Эх, думает солдат, открыть бы лавку и назвать ее «Колониальные товары»! Там бы все прохожие солдаты свои боевые трофеи на водку меняли, а он бы те трофеи на витрину выставлял и с большим прибытком продавал, а потом бы на полковничьей вдове женился и на тройке резвых рысаков с ней по праздникам ко храму подъезжал, бобровую шапку смиренно снимал, заходил, колена преклонял и как будто молился, а на самом-то деле для чего ему молиться, когда и так все есть?!

Но так как денег на открытие лавки у солдата не было, то он в трактир зашел, разул правый сапог, достал из каблука заморскую серебряную пуговицу и заказал на нее чарку, капусты и хлеба.

Сидит солдат, обедает. Кругом темно, не убрано, накурено, плачут, ругаются, песни поют, бьют посуду, пляшут, обнимаются — одним словом, трактир. И людишки под стать: приказчики, разносчики, ярыжки, дворовые, отставные…

А прямо напротив солдата сидит человек. Седой, лысеющий, в нагольном полушубке, мрачный и, главное, трезвый. Пьет квас, по сторонам не смотрит. Солдату стало интересно, он спросил:

— Чего невесел, дядя?

Человек помолчал, отвечает:

— Я думаю.

Ого! В трактире думает! Солдат не унимается:

— О чем?

А человек:

— О главном, тебе не понять.

Обиделся солдат. Щелкнул пальцами и половому говорит:

— Еще две чарки!

Половой принес. Солдат и думающий выпили, поговорили о погоде, о былых годах, сдружились. А коли так, то помягчел седой, расстегнул нагольный полушубок, достал из-под мышки бумагу, вытер угол стола, расстелил. Солдат глянул — как будто чертеж. Но непонятный, хитрый. Солдат интересуется:

— Что это такое?

— Это свет, — отвечает седой. — Вот плошка, вот фитиль, вот закрутка, вот колпак стеклянный. А все вместе именуется научным словом «лампа». Лампа светит много ярче, чем свеча и тем более лучина. Невиданная вещь, мое изобретение.

— Ну, ты и голова! — восхищается солдат.

— А толку? Прихожу я в Академию Наук и говорю: так, мол, и так, дайте средства, построю завод и наделаю лампов. А мне с порога: покажи рабочий образец! Я опять: дайте средства, найму землекопов, буду рыть до земного нутра, наберу карасину…

— А что такое карасин?

— Пот земли. Он горит. Его в плошку заливаешь, фитиль поджигаешь, и лампа ярким светом светит. Наша земля карасином богата, я знаю. Мне б только средства добыть, я б землекопов нанял, из ямы черпал карасин, а на заводе лампы строил… и всю б державу осветил! Назло соседям. Э-эх!

Закручинился, насупился мудрец, чертеж под мышку спрятал. И вроде бы и все, конец истории… Так нет! Потому что солдат — так оно само собою получилось, он ничего подумать не успел — тотчас достал из-под стола свой вещмешок, спешно развязал его, руку сунул… и вынул пачку новых ассигнаций! Хрустящих, сотенных, тесемкой перевязанных.

— Вот, — говорит, — бери, может, хватит.

Седой деньги схватил и задрожал, мнет, вертит ассигнации и — так и сяк и жарко шепчет:

— Всем свету хватит! Всем!

А у солдата ком в горле стоит. Еще бы! Пачку! Сотенных! И даром! Да тут… Эх, что и говорить! Поэтому не стал он дожидаться, пока седой в себя придет, а встал и вышел, хлопнув дверью.

На пустыре за городом сел солдат под ракитовый куст, закурил. Хороший табачок, трофейный; затянешься — глаза навыкат лезут. И вот таким-то грозным табачком солдат три раза трубку набивал… а после бросил, взял мешок, развязал его и стал вытряхивать. Упали на траву шильце, мыльце, бритва, помазок, пара чистого нательного белья, запасные подметки, колода карт от скуки — и все. Он наизнанку вывернул — пусто. Проверил швы, ощупал, понюхал… Загадка! Вещмешок как вещмешок; две лямки, веревка, сбоку номер хлоркой выписан — каптенармус постарался. Пригорюнился солдат, сложил в мешок свое нехитрое имущество, сидит.

Вдруг слышит — тяв-тяв! Обернулся. Собака бежит. Подбежала и хвостом виляет. Что ж, думает солдат, проверю! Сунул руку в мешок… и вытащил кость. Швырнул собаке. Та кость подхватила, убежала. А мне бы, думает солдат, хотя бы черствый пирожок с зайчатиной. Сунул руку по локоть, пошарил…

Шильце, мыльце, подметки. Хоть плачь! Хоть выбрось! Ибо виданное ль дело таскать с собой такую дрянь, которая любому постороннему счастливые подарки раздает, а своему хозяину…

Нет, думает солдат, шалишь! Вещмешок ему на службе выдали, даже личный номер хлоркой выжгли. Нельзя казенное имущество губить, он присягу давал. И, опять же, эко испытание — на своих плечах чужое счастье нашивать! На службе труднее случалось, и то не робел.

Вскочил солдат, усы расправил, мешок на плечи — и пошел. Идет и улыбается. По сторонам глядит — кому еще помочь? Так что кто тогда бы глянул на него, сказал бы: вот идет счастливый человек! А глянул в душу… так подумал бы: м-да!..

Но солдат дурным соблазнам не поддался, мыслей черных не послушался. Он и по сей день, кстати, между нами ходит, наше счастье носит. Потому что, сами понимаете, неистощимому мешку нужен бессмертный носитель.

ФЭНТЕЗИ XXI

Дмитрий Володихин

ВОЙНА ОБРЕЧЕННЫХ

…льше всего на свете я ценил возможность пересчитать вечером наличные, часов в восемь или девять, и убедиться, что на кабак хватает. На сегодня. И на завтра. И на послезавтра. И еще денька на три-четыре. А потом пойти в кабак и медленно нажираться, наблюдая за разными людьми. Поразмышлять о том о сем, припомнить старые деньки и обязательно нажраться. Не до белой горячки, конечно. Домой-то меня никто не отвезет, я один живу и приятелям берлогу свою засвечивать не желаю… Но очень прилично. Как молодой. Когда ты молодой, тебе, по большому счету, на все насрать. И ты, по большому счету, ничего не ценишь. Вот я и люблю — почувствовать себя молодым.

Можно, конечно, склеить девочку. Если не лень. Обычно — лень. Так называемая «приличная женщина» — большая обуза. Терпеть ее выкрутасы, так это нужно ангельское терпение… Все мужчины — ангелы. Кроме тех, разумеется, которые бьют своих баб смертным боем или вообще убили их к едреням. Это просто — обычные, нормальные мужчины. И они предпочитают не возиться, а покупать девочек. Самая главная женская эрогенная зона — кошелек. Чуть пощекочешь их в этом месте, и сразу возбуждаются… Поэтому, если мне не лень, я покупаю шлюшку и развлекаюсь с ней. И никогда не пытаюсь, как говорят, «завести знакомство». То есть посадить пухлую задницу себе на шею. А с девочкой все проще: сунул деньжат, сунул кой-чего еще, вынул кой-чего еще, чмокнул на прощание и дал под зад коленом.

Но обыкновенно не хочу я никакую бабу. А хочу тихо-мирно выбрать свой градус, закусить, как положено, и добраться до дому.

А дома меня ждет Обормот. Старый, ласковый котище ангорской породы, белый-белый, просто чудо какое-то, ни единого пятнышка, предан мне, как собака. Бабла я в него бухнул — прорву. Стервец того стоил. Обормот — единственная сволочь на свете, к которой я относился с уважением. Кажется, он тоже меня уважал. Кто их разберет, этих котов, — хитрые твари, хитрые до жути, — уважают они тебя или только делают вид, а за спиной у тебя посмеиваются и рассказывают друг другу анекдоты о хозяевах. Не знаю я. Да хоть бы он и рассказывал обо мне какую-нибудь похабель, мне наплевать. Мы прожили с Обормотом душа в душу восемь лет или вроде того. Он мне как брат. Член семьи, в общем. Это такая скотина, что… не знаю, в общем, что, но за душу берет. Вот мы сидит летом на кухне, солнце снаружи падает пятнами, я, значит, в одном пятне — сижу, газету читаю, кресло подо мной, и он, значит, в другом пятне — посреди стола улегся, на старой, читаной газете, жмурится, паразит. Кого нам еще? Чего нам еще? Мы довольны. Солнце, на солнце пылюка плавает, мы сыты, делать нам нечего, все отлично. К чему нам баба? Одно лишнее беспокойство.