Производство пространства - Анри Лефевр

Право на различие формально обозначает возможный результат практических действий и деятельности, действенной борьбы: конкретные различия. Право на различие не дает никаких прав, помимо тех, что были добыты в открытом бою. Это «право» ценно лишь своим содержанием, в противоположность праву собственности, которое значимо своей логической и юридической формой, принципом кодирования нормальных отношений в капиталистическом способе производства.

VI. 29

Некоторые теоретики искусства и архитектуры (например, Умберто Эко) подробно и обстоятельно обосновывают дифференцирующую роль семиологических элементов – кривой и прямой линии, клетчатой и круговой (так называемой радиально-концентрической) формы. Его доводы имеют основания, и понятие семантического или семиотического «дифференциала» можно принять к сведению. Однако, если учесть разграничение между минимальным (индуцированным) и максимальным (произведенным) различием, мы получаем несколько иную перспективу. Внедрить в нескольких местах среди жестких бетонных углов несколько кривых – построить несколько зданий змеевидной формы – это одно, и этого мало. Задумать и воплотить, вслед за андалузской архитектурой, чувственное использование изгибов, волют, арабесок, отклонений, получив пространства, исполненные неги, – вот это было бы другое дело. Царство растений и царство минералов поделились еще далеко не всеми уроками, относящимися к пространству и педагогике пространства. «Природа» индуцирует различия внутри данного рода или вида растений; нет двух полностью тождественных деревьев и даже двух листьев на одном дереве, писал Лейбниц, рассматривая парадоксальные отношения тождества и повторяемости, с одной стороны, и несходства и дифференциального – с другой. Однако природа также производит различия иного масштаба: другие виды, другие растительные и животные формы, деревья с иной текстурой, с иным внешним видом, с другой листвой. Причем речь тут об одной лишь древесной форме, подчиненной определенным ограничительным условиям.

Почему пространства, порожденные познанием, произведения-продукты, должны быть менее разнообразными, чем пространства природы, пейзажи, живые существа?

VI. 30

Тем самым становится очевиден масштаб различия между истинным пространством и истиной пространства, различия, доходящего ныне до противоречия.

Истинное пространство, пространство философии и ее продолжения, эпистемологии, цельное, без всяких разрывов, кроме абстрактных, осененных научностью, – истинное пространство обретает форму и формулировку в голове мыслителя, а затем проецируется в социальную и даже физическую «реальность». Его стремятся узаконить с помощью рассуждений о знании, о его формальном ядре. В нем происходит утверждение «теоретического человека», человеческого существа, сведенного к знанию, к осмыслению, которое выдается за переживание. Ядро знания полагается необходимым и достаточным; центр задается как определенный и окончательный. То есть абсолютный. Каков бы ни был исток – политическая экономия, история, лингвистика, какие бы лакуны и сбои ни закрывала собой экология, стратегическая операция остается неизменной. И ее цель тоже. В результате мы имеем предельный догматизм, порой без какой-либо четкой догмы, высокомерный тон, доводящий до предела дух старинных философских систем. Вскоре наступает момент разрушения и саморазрушения. Это ментальное пространство в своем функционировании сводит к абстракции пространство «реальное», выступает индуктором минимальных различий. Догматизм стоит на службе самых сомнительных предприятий экономической и политической власти. Наука в целом и каждая специальная наука в частности немедленно начинают обслуживать как административное управление, так и производство в рамках существующего способа производства. Как признается в официальных текстах, административное управление открывает для себя науку в тот момент, когда сталкивается «со все усложняющейся окружающей средой»; тем самым управленцы вступают с этой окружающей средой в «новую систему отношений». «Государственное учреждение» философии и науки, возведенных в ранг официального знания, обосновывается путем отождествления ментального пространства и пространства политического в рамках «системы», устойчивым и прочным прототипом которой остается гегельянство. Так подрывается сама идея Истинного, а затем идея смысла, а за ней – идеи переживания и «жизни». Пространство репрезентации исчезает, сливаясь с репрезентацией пространства; второе поглощает первое; и пространственная практика, вынесенная за скобки вместе с практикой социальной, остается неосмысленным остатком этой мысли, провозглашающей свое верховенство.

Истина же пространства, напротив, вопреки этой господствующей официальной тенденции, связана, с одной стороны, с социальной практикой, а с другой – с понятиями, выработанными и выстроенными философией, однако она выходит за рамки философии как таковой именно благодаря своей сопряженности с практикой. Социальное пространство относится к теории производства, которая устанавливает его истину.

Истина пространства, таким образом, устанавливает общие черты ментального и социального пространства, а следовательно, их различия. Между ними нет разделения, но есть расстояние. Нет смешения, но есть общий момент или элемент. Общим местом познания, сознания, социальной практики оказывается центральность. Не существует «реальности» без концентрации энергии, без очага или ядра, то есть без диалектического процесса: «центр – периферия», «фокализация – рассеяние», «конденсация – излучение», «объединение – насыщение», «концентрация – распад», «имплозия – взрыв». «Субъект»? Это лишь временный центр. «Объект»? То же самое. Тело? Очаг активных (продуктивных) энергий. Город? Городская жизнь? То же самое.

Форма центральности, пустая, как любая форма, требует содержания, влечет к себе и вбирает в себя те или иные предметы. Становясь местом действия, последовательности операций, она обретает функциональную реальность. Вокруг центра выстраивается структура (ментального и/или социального) пространства; структура эта всегда временна и, наряду с формой и функцией, входит в определенную практику.

Понятие центральности заменяет собой понятие тотальности. Оно смещает это понятие, релятивизирует его, привносит в него диалектику. Всякая центральность вначале складывается, затем распадается, размывается, взрывается: происходят насыщение, рассеяние, агрессии и т. д. Что не позволяет «реальному» застыть в неподвижности и вызывает его безостановочное движение. Отсюда выводится общая фигура (центр и смещение центровки), оставляющая место как повторяющемуся, так и дифференциальному, как времени, так и соположению.

Так после (политического и практического) разрыва получают продолжение и развитие традиционная философия и мысль Маркса, в том числе радикальная критика философии; при этом не утрачиваются и выводы Гегеля относительно конкретно-универсального и значения понятия – теории по ту сторону системы.

К этой истине также примыкает и подключается мощное положение Ницше: «Но пусть это означает для вас волю к истине, чтобы все превратилось в человечески мыслимое, человечески видимое, человечески чувствуемое! Ваши собственные чувства должны вы продумать до конца!» («Eure eignen Sinne sollt ihr zu Ende denken»)[174]. Маркс в «Рукописях 1844 года» писал о чувствах, которые должны стать теоретиками. Революционный путь человека и героическая дорога сверхчеловека сходятся на перекрестке пространства. Сливаются ли они? Это уже другая история.

VII. Выходы и выводы

VII. 1

Через все вышеприведенные разборы и толкования красной нитью проходит один вопрос. Он звучит так: «Каков способ существования социальных отношений?»

Так называемые общественные науки изначально не ограничивались описанием «сущностей» по образцу философии: «субъекта» и «объекта», общества «в себе», взятых по отдельности индивида и группы. Они, подобно всем прочим наукам, изучали отношения. Но где пребывает отношение, когда оно не актуализовано в строго определенной ситуации? Каким образом оно ждет своего часа? В каком оно находится состоянии, пока не воплотится в конкретном действии? Расплывчатая отсылка к глобальной практике дает весьма неполный ответ на этот вопрос. Анализ не может ограничиться констатацией связи данного социального отношения с определенной формой, ибо форма как таковая пуста: чтобы существовать, ей требуется содержание. Отношение нельзя связать и с определенной функцией – для исполнения функции нужны объекты. Даже структура, объединяющая элементарные единицы внутри множества, требует, с одной стороны, множества (целого), а с другой – единиц. Следовательно, аналитическая мысль сама отсылает к элементам и сущностям, исключенным ею из рассмотрения: «субъекту» и «объекту», бессознательному, глобальной практике.