El creador en su laberinto - Андрей Миллер

в шеломе с личиной. И откуда ж такой пожаловал, да ещё в одиночку? Что ему надобно в глуши? Любопытно сделалось Сеславу, вот он всадника и откликнул:

— Здравия тебе, воин православный! Дозволь спросить, какими тут судьбами? Заплутал ненароком али отстал от ратников? Ежели что — окажу вспоможение, чем смогу…

Тот обернулся и молвит:

— Не заплутал я, Сеслав. Тебя искал.

И личину поднял. Глянул Сеслав на его лицо да обомлел: это ж Василий, старый друг его. Лет десять, как сложил голову в бою: Сеслав тогда сам его на руках выносил с поля, сам хоронил. А теперь гляди-ка: сидит в седле перед ним, доспехом ладным сверкает, улыбается сквозь густую бороду. Как живой, даже лучше.

Ну да чему уж теперь удивляться старому дружиннику, после всего виданого? Одного мертвеца уже встретил. Этот хоть разговаривает, в отличие от упыря да от Липки.

— Ба… и чего ж ты, Василий, искал меня? Неужто покоя тебе нет на том свете? Ты ведь верой-правдой народу православному служил, в Господа веровал, с товарищами был честен и щедр, с ворогом суров. Как же так?

— Славно у меня всё в посмертии, тот свет краше этого. Выдался случай тебя повидать: скажи, как самому живётся? Говорят, тяжко было, а нынче жену завёл? Да не простую, а племени русальего?

— Ну завёл… уж не жалуюсь.

— Добро. Ты, Сеслав, знай: на том свете хорошо славным воинам вроде нас с тобою. Как час придёт али устанешь средь людей злых жить — мы тебя в дружину старого князя примем. Сотенным головою!

— Ажно сотенным? Это ж какое у покойного войско?

— Рать несметная у него на небесах. Каждый из наших, кто голову сложил — там, да и другие воины. Добрая у нас служба.

— Добрая служба, Василий, это всегда хорошо… только ты уж не серчай: не тороплюся я к вам пока. Мне с моей Липкой хорошо. Трудная, конечно, жизнь — но иначе какой интерес? А как час придёт, гляди — я весь ваш. Хоть сотенным головою, а хоть простым ратником…

Так и расстались: Василий коня в бок толкнул да поехал себе по дороге, прочь. А Сеслав в другую сторону пошёл, к дому. Даром что покойника встретил, а на душе тепло как-то стало. Ужели и правда: лучше на том свете будет, чем на этом? Василия рассказ, конечно, мало на речи попов про жизнь загробную походил. Но с другой стороны — попы и не рассказывали, что русалка с человеком может душа в душу жить. А она может.

Есть о чём задуматься… может, вовсе это всё не взаправду? Ума лишился, мерещится всякое? Ну так Липка точно настоящая, её вона — потрогать можно… чудеса.

Задумывался Сеслав пару дней ещё, размышлял. А затем третья встреча у него случилась: совсем уж особенная.

***

День был воскресный, а в воскресенье не грех и отдохнуть хорошенько. С вечера умаялся Сеслав, потому как крышу латать потребовалось: так устал, что аж Липку приласкать сил не нашлось. Всё ж не мальчик уже… Уснул как убитый, а проснулся — дело к полудню: солнце высоко-высоко.

Натянул рубаху свежую, русалкой постиранную, накрутил обмотки ножные, подпоясался да вышел из дому. И вдруг видит чудное.

Сидит его Липка на траве свежескошенной: венок себе из цветов полевых справила, волосы ладно расчесала, пригожа — слов нет. Глазищи яшмою сверкают, да ещё смеётся звонко. А рядом с нею — другая женщина. Не то чтоб молодая, но и не старая, да чем-то на Липку похожая: сразу видно, не человек. Вроде всё в ней как в живой, но чего-то не то проглядывает. Может, Сеслав уже навострился на всякие чудеса — как знать…

Статная женщина, красивая: кабы не красивее русалки. И коль Липка-то босая да в сарафанчике простеньком, то эта — аки княгиня. Платье у неё серебром расшито, бусы с малахитом да янтарём, волосы шёлковыми лентами перехвачены. Шепчутся они с Липкой о чём-то: видать, не по-человечьи. И о своём, нечеловеческом. А как увидала гостья Сеслава — замолкла, насупилась, серьёзной сделалась. Липке знаком указала: мол, брысь — русалка тут же подол подобрала да поспешила к дому. Только улыбнулась мужу тепло, с любовью сердечной.

— А ты кто такова? — Сеслав уж ничему не дивился, сразу к делу разговор повёл. — Как звать? Ты-то речью славянской разговариваешь?

— Разговариваю. А как величать меня, это тебе, смертному, ни к чему. — голос у гостьи льётся, словно ручей журчит. — Берегиня я. Явилась посмотреть, как это человек с русалкой ужился. Да остеречь тебя…

Почесал Сеслав затылок и присел с гостьей рядом.

— Экие дела делаются… Ну, берегиня так берегиня. Раньше б не поверил, а теперь — всякого навидался. От чего же ты меня остеречь желаешь? Не томи, рассказывай.

Та приосанилась, руки важно сложила, брови чёрные свела. И давай рассказывать:

— От лиха, от чего ещё остерегают… Знаешь ты, Сеслав, кто такие русалки? Откуда они есть берутся? Русалки — это покойницы заложные: кто дурной смертью помер да на тот свет добраться не сумел. От того по земле грешной и блудят. Кто по полям полуденицей, кто по рекам, кто в лесу подле леших. Вот и Липка твоя из них: из тех самых, кого на Семик поминают. Утопленница. Погибла в речке, когда бабка твоя ещё в девках ходила.

Тут, конечно, иному худо бы стало: бок о бок с неупокоеннной живёт, ложе с ней делит. Но Сеславу давно безразлично сделалось до таких вещей. Он всё как есть и отвечал берегине:

— Ну а мне какая печаль? Пусть утопленница, пусть неживая, пусть бабки моей старше. А тепла от неё поболее, чем от всех живых скопом. Люблю я её. Да и она меня вроде…

— Это славно, конечно. Тут одна беда: покойники заложные, они ведь по одному-то не живут, как и люди смертные. Друг к дружке всегда тянутся. Вот твоя Липка к деревне и притягивает всяких: умертвий да духов. Правду тебе Иван сказал: от Липки все беды в деревне. А точнее если, то от тех, которые вокруг завелись из-за неё. Оно ж как устроено: вы отдельно живёте, мы отдельно. Если межу