Тихий гром. Книги первая и вторая - Петр Смычагин

— Да ты ложись, ложись тута, сынок, поудобнейши. А я на козлы перейду.

Он так и сделал, освободив место, и Степка немедленно задремал сладко, не обращая внимания на тряску.

Сидя на козлах, Мирон придерживал Ветерка, чтобы меньше встряхивало ходок на колдобинах, по сторонам поглядывал… И вдруг сердце кольнуло предчувствие чего-то недоброго.

В больнице задержались они разве чуть поболее часа. И когда ехали туда, ничего такого не примечал Мирон. Люди кучками на улицах табунятся — встревоженные какие-то, недовольные, торопятся все куда-то, хотя идут в разные стороны. Кое-где возле заборов толпами стоят, на листках что-то читают.

Не выдержал Мирон, подвернул поближе, спросил у молодого мужика:

— Скажи, добрый человек, чегой-та тама?

— Чаво, чаво, — как с цепи сорвавшись, обозлился почему-то мужик. — Телеграмма экстренная — вот чаво!

— А про что в ей сказано?

— Про войну. Война объявлена!

— Да с кем же война-то? — вдогонку спросил Мирон.

— С германцем, дяденька, с германцем, — ответил ему уже другой человек, по виду студент.

Мирон подергал зачем-то свою лопатистую бороду, крякнул, будто залпом выпил стакан горькой, и тронул Ветерка.

Не хотел он тревожить Степку быстрой ездой — пусть бы отдохнул после стольких мук. Да и день-то все равно пропал. Куда теперь спешить? Но совсем не заметил он, как в полную силу разошелся Ветерок, и пошевеливал его вожжой. Василий-то едва успел родной порог переступить, и снова котомку ему увязывать. И не на службу пойдет — на войну! Оттуда не все возвращаются. А там, гляди, так и Митьку заберут. Макару туда же дорога.

Еще с бугра, как только показался хутор, увидел Мирон большую толпу на площадке между Прошечкиным амбаром и его домом. Скоро донесся оттуда бабий вой, крики. Тут уж не нужны были ему объяснения, что происходит. Без слов яснее ясного.

Проснулся в ходке Степка и, поднявшись на сиденье, увидел народ, расслышал душераздирающие бабьи крики.

— Эт чего ж там такое, тятя? — тревожно спросил Степка. — Уж не помер ли кто?

— Пока, знать, никто не помер, сынок, — горько морща переносицу, ответил Мирон, — а хуже того — война. Многие оттоль не воротются либо калеками придут.

Они уже съезжали на плотину, и Степка, тараща глаза на происходящее, никак не мог взять в толк: какая война? откуда отец, еще не подъехав и не спросив никого, уже знает, что там случилось?

Василий, еще издали увидев подъезжающих Мирона и Степку, было направился к ним, но его перехватила бабка Пигаска. Решительно став на его пути и тряся почерневшим костлявым кулачком, она застрекотала:

— Ну, Васька, вражина ты эдакий, видишь, чего ты наделал-то?

— И чего ж я наделал?

— Ишь ведь, не знает он! А кто мертвяка некрещеного в хутор приволок? Кто? Вихор тебя подыми! Аль не сказывала я тебе, что войну ты ентим нехристем накличешь?

— Побойся бога да себя побереги, баушка! — почернел от негодования Василий. — А то, не ровен час, под руку попадешь ты, да и хизнешь, на войне не побывав. — Он отодвинул ее рукой с пути и, подходя к своим, спросил:

— Ну, жив, что ль, Степка-то?

— Да Степка-то жив и здоров. Отоспался за дорогу… А твои дела как? — с тревогой спросил Мирон.

— Пошли дела на лад, и сам делам не рад, — невесело усмехнулся Василий.

— Уж выкликнули, что ль, тебя? — допытывался Мирон.

— А то как же. Котомку опять сбирать да завтра в городу на сборном быть.

— А еще кого?

— Гришку Шлыкова, Дороню Гребенкова, сватов Проказиных Егора и Гордея… Да всех-то перечтешь, что ль. Видишь, чего тута творится…

— Да-а-а, — как-то навзрыд вздохнул Мирон. — Гордей-то у свата вслед за тобой на службу пошел и воротился чуток пораньше, а недолго же дома погостил… Ну, пойдем, что ль, домой. Чего толкаться возля чужого горя — свого хоть отбавляй!.. А Макара-то нашего, не слыхал, не тронули поколь?

— Да будто бы не выкликали, не слыхал я…

С ревом, с причитаниями рассыпалась и таяла толпа. От Лишучихи одну за другой растаскивали белоголовые четверти с водкой. А поближе к вечеру застонал хутор пьяными голосами, прощальными песнями. Вино лилось рекой, а еще более полноводной рекой лились горькие бабьи слезы. Кому-то понадобилась эта война, кто-то где-то с кем-то не поладил, чего-то не поделил. Никому ни из баб, ни из мужиков это неведомо, только все доподлинно знают, что платить за все придется мужикам — кровью, ранами и жизнями своими. Хлебнут и бабы, и ребятишки горя через край, оставшись без кормильцев, без работников.

Часам к восьми мгновенно почернело небо, и хлынул буревой ливень, с грозой. Народ под крышами попрятался. И хутор, прополаскиваемый ливневым дождем, содрогаясь от частых и грозных раскатов грома, притих, съежился вроде бы под ударами необузданной стихии.

У Рословых никого чужих не было — своих полнехонька изба у Мирона набралась. Марфа, Настасья и Дарья, как по команде, истово крестились при каждом ударе грома. Мужики делали это тоже, но получалось у них недружно, вразнобой. Один дед усерднее всех крестился и шептал молитву. А Макар, держась за стакан, и вовсе руки не подымал. Василий тоже перестал креститься, но дед не видел этого, а остальные старались не замечать.

И водки уж выпито было порядочно, и слезы бабьи пообсохли, а за столом ни песен, ни басен не выходило. Все сидели пришибленные, растерявшиеся. Дед Михайла, восседая на заглавном своем месте, ежился, покрякивал, будто холодно ему было.

Дождь начал стихать, и отдалились раскаты грома. И в этой неловкой, напряженной тишине поднялся из-за стола Василий, отступил шага на четыре, опустился на колени и торжественно молвил, поклонясь до полу:

— Простите меня, родные! Не судите и не спрашивайте, а срок настал прощаться. Дело в городу есть.

От неожиданности, видимо, от удивления, словно бы языки все проглотили — стихло все, как перед громом в ночной степи.

— Благослови меня, дедушка! — еще раз ткнулся головой в пол Василий и, тряхнув русыми кудрями, добавил: — Уж простите вы меня все и прощайте! Провожать не надоть… Карашку завтра со Шлыковыми либо со сватовыми перешлю домой. А вы в город не приезжайте, не надоть.

— Эт чего ж ты надумал такое, Василий? — первым опомнился Макар, бойко перекинув ноги через скамейку и повернувшись к племяннику.

Но Василий не ответил ему, вроде бы не увидел даже. Попросил:

— Икону, дядь Мирон, подай-ка мне.

Мирон поднялся нерешительно и, глядя на деда Михайлу, будто подождав его позволения, тупо оборотился в угол с иконами и снял одну.

А дед, ошпаренный столь неожиданной просьбой, сидел остолбенело — мохнатые брови туже свел к переносице. Все застолье, особенно бабы, не дыша, уставились на деда. Приняв икону от дяди через стол, Василий всунул ее в узловатые руки Михайлы. И он, ко всеобщему удивлению, принял икону, сказав при этом как-то буднично:

— Хлеб-соль поднеси, Марфа.

Та бросилась в горницу и, хлопнув тяжелой крышкой сундука, вернулась с вышитым льняным полотенцем, а Настасья с ходу подала ей каравай хлеба и солонку наверх водрузила.

— Благословляю, внучок, на дела ратные, в путь славный. В час добрый! Служи царю и отечеству нашему верой и правдой.

Как только дед приподнял икону с головы Василия и отдал ее Настасье, солдат припал к колену деда Михайлы, потом, поднявшись, облобызал его трижды и хотел отойти, но дед придержал:

— Погоди, Вася. Давай-ка поменяемся крестами, — и, сняв с себя медный, до блеска отполированный крест, надел на шею внука, добавив: — Робости не оказывай на войне, а голову береги. Авось, бог даст, и встренуться нам доведется.

— Спасибо, дедушка, на добром слове… — отвечал Василий, хотел еще что-то сказать, да к чему тут слова лишние! Пошел седлать коня и скоро вернулся.

— Ну, готова мне сума переметная? — бодро хотел спросить, с усмешкой, но голос дрогнул, и вышло совсем горько.

Первой заголосила Дарья, за ней запричитали Марфа с Настасьей, следом за ними — Ксюшка с Нюркой, а потом и малые ребятишки, глядя на взрослых, подтянули.

— Да что ж ты нас покидаешь, Вася! — сквозь слезы, с подвизгом выговаривала Дарья. — Хоть бы ночку последнюю погостил дома!

— Куды ж ты улетаешь, сокол наш ясный! — вторила ей Марфа. — Да кто ж тебя встренет на чужой, дальней сторонушке…

Чувствуя, что вот-вот не сдержится и сам, Василий наскоро стал прощаться со всеми, целуя каждого, и, заметив, что Настасья прошла к порогу и накинула шаль, запротестовал:

— На двор не выходите за мной: дожжик там… Тута вот простимся, и все!

Выполнили его желание — никто не пошел за ним, хотя дождя-то почти уже не было — так себе, остатки по капельке выжимались из неуспокоившихся туч.

Знал Василий, что лишь дед один сидит, может быть, за столом, а все остальные таращатся возле окон — вслед ему смотрят. Потому, не оглядываясь, переехал плотину и уж за старой рословской избой развернул коня поперек дороги, остановился, прощально помахал рукой. Знал он, что родные взгляды проводят его до вершины кургана, пока не скроется за ней. Пустил коня рысью, мысленно благодаря деда за то, что не стал выпытывать секретов внука. И никто не спросил ни о чем.