Амальтея (сборник) - Виталий Пищенко

Но эти, вполне оправданные, восторги не заслоняют от путешественников проблемы, порожденные вопросом — как нужно хозяйничать на этой сказочно прекрасной земле. Вот они проезжают мимо двух груженых лесовозов — один буксует, второй на разбитом грейдере пытается его вытащить. Водитель второй машины потому и забуксовал, что посовестился сворачивать в объезд на пшеничное поле, хотя там уже была проложена колея.

Больно смотреть на втоптанные в грязь тяжелые колосья.

Хмурый и молчаливый Севка прикидывает размеры притоптанного поля и “роняет угрюмо:

— Четверть гектара хлеба погибло!”

Прикинув еще кое-какие данные в уме, Севка “внезапно выдает готовый результат:

— Если построить здесь гравийную дорогу, которая повысит среднюю скорость движения, допустим, только в два раза, то на одном только автотранспорте мы будем иметь годовую экономию примерно в пятьдесят тысяч рублей на километр дороги. Стоимость шоссе окупится в год или полтора…”

Севка задумывается и об экономии нервной энергии водителей — “статистика, к сожалению, таким вопросом не занимается”.

Так описания изумительной природы перемежаются с тяжелыми размышлениями о нашей бесхозяйственности, о судьбе прекрасной природы Алтая, о том, как варварски иные туристы уродуют красоту, которую по традиции принято называть вечной, но которая — это мы уже понимаем — может оказаться скоропреходящей.

Заметим — автор ни разу не употребляет слово “экология”: в начале 60-х годов оно было известно лишь узкому кругу специалистов, да и означало, если верить изданному в те годы словарю иностранных слов, лишь “раздел биологии, изучающий взаимоотношения животных, растений, микроорганизмов между собой и с окружающей средой”. Только через четверть века в соответствующих словарях появилось второе значение этого термина: “социальная экология — раздел социологии, в котором рассматриваются проблемы взаимоотношений человека и среды”.

Но главное не в термине, а в сути: уже тогда, в начале 60-х годов, М.Михеев задумывается об экологии в современном значении термина — и не только задумывается, но и привлекает внимание читателей к этой глобальной проблеме нашего века.

Запомним этот вывод — он нам пригодится в скором будущем, а теперь снова вернемся к очерку.

Автор, который, как уже говорилось, касается многих мелочей быта, вспоминает и о таком, казалось бы, пустячке: ему очень хотелось заполучить пушистый хвостик суслика, чтобы повесить этот трофей на ветровое стекло. Хватаясь за малокалиберное ружье, автор напоминает: “Как известно еще из школьной зоологии, суслик — животное вредное, подлежащее повсеместному уничтожению”. Для чего это напоминание? Коль охота уж началась, оно вроде не ко времени. Да и, согласитесь, не вяжется с призывом истреблять грызунов любовное описание их повадок: суслики “то и дело пересекали дорогу: бегут, задрав торчком рыжий с черными полосками пушистый хвостик”.

Разгадки долго ждать не приходится. Автор признается: напоминание о вредоносности сусликов просто необходимо — “так я успокаиваю свою жалость, которая вступает в спор с охотничьим азартом”.

Это важное признание — автор просто добрый человек, которого охотничья страсть вынуждает стрелять, а сочувствие к сусликам делает радостью очередной промах.

Все это понятно, подкупающе искренне и мне, скажу прямо, весьма симпатично, хотя не совсем последовательно: ведь можно было совсем не стрелять.

Но это уже была бы арифметика или, в лучшем случае, логика, а никак не диалектика живой человеческой души, обуреваемой взаимоисключающими, никак не совместимыми страстями.

Уважение к природе, постижение ценности позиции любого из “братьев наших меньших” — эта черта впервые, пожалуй, так наглядно проявляется в книге о путешествии по Алтаю. Причем проявляется буквально на каждом шагу.

Вот, скажем, такое дорожное наблюдение. “Любая автомобильная дорога, проходя через село, несет обязанности главного сельского проспекта не только для людей. Вся сельская фауна обязательно выбирается на эту дорогу… нарушая все правила уличного движения”. Дальше следуют полные комической важности советы — например, “стоящую на дороге корову выгоднее объехать, не ожидая, пока она соблаговолит отойти в сторону”.

“Мимо телят и поросят нужно проезжать с осторожностью, характер у этой молодежи неуравновешенный, предугадать их поведение просто невозможно”.

Опущу советы по поводу кур, гусей и собак — отмечу лишь доброту и серьезность, смешанные с затаенной улыбкой, с какими автор говорит об этих представителях “сельской фауны”.

Заслуживает внимания еще одна встреча — с двумя рыжими телятами, которые “разлеглись на самой середине дороги. Один из них поднялся, меланхолически посмотрел на приближающийся “Москвич” и спокойно повернулся задом.

Я возмутился, — это уже походило на наглость.

Тихонько, на тормозах, я подкатил к теленку и легко толкнул его радиатором. Он повернулся, некоторое время недоуменно разглядывал меня своими прекрасными телячьими глазами с черными ресницами и, не торопясь, отошел на обочину, обиженно помахивая чумазым хвостиком”.

Контраст этого описания со словами “возмутился”, “наглость” — разительный, ибо такой “портрет” теленка — самое настоящее объяснение в любви.

Впрочем, не только в каждое проявление жизни влюблен автор. Вон он характеризует свою машину, на которой собирается в поход. Поначалу М.Михеев объективен: “Мотор у “Москвича” слабенький, кабина тесноватая, широкие крылья придают ему лопоухий Добродушный вид. Но работяга он на редкость усердный и ни разу не подвел в дальних поездках…”

Стоп! — как незаметно с технических данных автор переходит к внешности “Москвича”, почти “очеловечивает” его упоминанием о лопоухости и добродушии. а затем… затем рассказывает, как на трудных дорогах “его чугунно-алюминиевое сердчишко начинало глохнуть от перегрузки, а хрупкие косточки скрипели от напряжения. Следы таких дорог видны на его боках, у него нет ни одного целого, не мятого крыла, но я привязался к “Москвичу”, как к живому существу (курсив мой — Ю.М.), и не променяю сейчас даже на мощную комфортабельную “Волгу”.

Так пишут не о машине, а о живом существе, которое очень дорого — ведь равнодушное ухо не услышит стук глохнущего от перегрузок сердчишка и скрип хрупких косточек.

Восприятие машины как чего-то живого, одушевленного сыграет еще свою роль — мы убедимся в этом, когда погрузимся в фантастику Михаила Михеева.