Восемь белых ночей - Андре Асиман

получил экстренную, но по необходимости краткую аудиенцию. Столько-то секунд и ни одной больше. Счетчик не выключен.

– Я собирался сказать… – Я понятия не имел, что собираюсь сказать, и не умел соображать так быстро. – Мне очень хочется вернуться в точку недельной давности. Чтобы мы опять оказались на вечеринке, никогда не уходили, застряли там навек.

– Вы чего только не придумаете, Князь. – Будто сквозь сон. – В смысле, как в том фильме Бунюэля…

Она такая миролюбивая, потому что сонная?

– Застряли навеки, в вечных снегах, как в доме у Мод. – Тут я решился: – Очень хочется, чтобы сейчас был вечер позавчера.

– Или вчера.

Сердце после этого уточнения застучало молотом. Я стоял в темной гостиной, лицом к ночи и темному морю Центрального парка.

– Не оторвать глаз от окна. От соли на ковре. И очень хочется, чтобы ты сейчас была со мной.

– Тебе хочется, чтобы я сейчас была с тобой?

Откуда такое удивление в голосе?

– Хочу, чтобы ты была со мной сейчас… и всегда. Вот, – добавил я, как будто, орудуя во рту плоскогубцами, сумел вытащить больной зуб.

– А почему тебе этого хочется?

Мог бы и догадаться, что триумф моего признания будет скоротечным. В восходящей тональности ее вопроса было что-то отрывистое, недоброе – будто кончиками двух пальцев потушили приязнь, которую я распознал в ее голосе. Сарказм, который мне нравился, который меня утешал, который сблизил нас с первого же момента, сообщив, что мы – две заблудшие души, дрейфующие на мелководье одномерного мира, мне не друг. Он рассек зародившееся между нами тепло – так острая шпора рассекает кожу любимого преданного пони.

– Не знаю почему. Ответов слишком много. Потому что я никогда не встречал такого человека, как ты, никогда ни с кем так себя не чувствовал – такой близости, такой незащищенности. Никогда такого не было, потому что всякий раз, как я переворачиваю карты и показываю тебе свою талью, – не знаю, зачем я тебе это говорю, потому что ты, наверное, никогда меня не простишь, – но от одного того, что я рассказываю тебе, кто я такой, что чувствую, вот как сейчас, у меня встает.

Я намеренно откладывал это слово до последнего, точно пытался проверить всю фразу, прежде чем решиться ее произнести.

– Встает?

Было слышно, что я застал ее совершенно врасплох. Неужели она попросит меня не говорить непристойностей?

– Князь. – Голос сокрушенный. Или страшно разочарованный. Или она так говорит со сна, или прочитала мои мысли и распознала тяжесть, тоску и боль, стоящие за этим словом, в котором секс – в этом-то признаться просто – доведен до душераздирающей грани, а это невозможно, это куда сложнее? Или она просто размышляла, как поделикатнее сформулировать: «Никогда ты еще не выглядел так жалко» – преамбулу к долгим репримандам, цель которых – отрезать мне яйца и настрогать из них полосок для жюльена.

– Почему «Князь»? – откликнулся я, воспроизводя натянутую ноту в ее голосе, не до конца уверенный – это я так беру назад и смягчаю собственное признание или заставляю ее признать, что она сглупила, приняв его на веру. Или я пытаюсь заставить ее сказать то, чего она не говорит, сказала не до конца, может, никогда не скажет – или то, что она неопределенно высказала всего секунду назад, теперь нужно прояснить, чтобы мы вдвоем оценили подлинный смысл?

– Почему? Отчасти потому, что тебя это мучает, а я не хочу, чтобы ты вот так вот мучился.

– А отчасти? – Будь, что будет, я уже ко всему готов.

– Отчасти… – Она явно колебалась: вот прямо сейчас поднимет ставки и выйдет на новую, опасную и болезненную территорию между нами, прихватив эти полоски для жюльена, которыми мы обменялись, и окончательно сотрет их в порошок. – Потому что я не хочу, чтобы завтра утром ты мне позвонил и сказал: «Клара, вчера ночью я предавался с тобой любви».

Я был обескуражен. Чувствовал себя обиженным, обличенным, рассерженным, смущенным, точно рак, которому рассекли ланцетом панцирь и сняли, а голое корявое тельце держат всем напоказ и вот-вот бросят нагишом в воду, на осмеяние и поругание другим ракам.

– Необязательно было надо мной смеяться и мучить меня. – Я впервые признался в своих мучениях. – Ты правду сказала, я, наверное, действительно жалкий, это у меня такая огромная, никуда не влезающая, слюняво-сопливая, мрачно-угрюмая фигня, что хромает на последней ноге…

Секунда молчания – не потому, что она прилежно меня выслушивала или хотела утешить: да ладно, не истери, – а потому, что ей явно не терпелось вставить свое слово.

– А я ее прогнала?

Ей хватило секунды, чтобы вернуть мое расположение.

– Безусловно.

Я услышал, как она улыбается.

– Почему ты улыбаешься?

– А ты почему? – А потом, через миг, ни с того ни с сего, будто уловив связь, которая от меня ускользнула: – Что на тебе сейчас надето?

– Раньше был халат, теперь я в постели.

Сердце, которое и так колотилось, окончательно сошло с ума. Было и ужасно, и прекрасно – как будто часть души смотрела на реку с очень высокого моста, зная, что я надежно привязан к «тарзанке», и азарт – в страхе, не в самом прыжке. И все же молчание было невыносимо, и я в итоге сказал первое, что пришло в голову, – дабы не произносить того, что хотелось сказать.

– Помнишь полосатый сине-белый халат, он еще там висел изнутри на дверях ванной?

На то, чтобы произнести это банальное, спотыкающееся, бездыханное, запутанное предложение, у меня ушла целая вечность.

– Да, помню. Старая толстая махровая ткань – и пахнет приятно.

Он самый, хотел было добавить я.

Она сказала: пахнет приятно.

Зачем ей было его нюхать?

– Да так. Любопытно стало.

– Ты часто так поступаешь?

– У нас в доме всегда были собаки.

Преднамеренно-уклончивое оправдание. Видимо, она почувствовала, что я ощупью отыскиваю очередную реплику.

– Знай я тебя лучше, ступила бы на запретную территорию.

– Ты знаешь меня лучше, чем кто бы то ни было, – сказал я. – Все твои мысли я уже передумал.

– Тогда тебе должно быть очень за себя стыдно.

– Нам с тобой по душе один и тот же стыд.

– Пожалуй.

– Клара, я могу оказаться у твоей входной двери за десять минут.

– Не сегодня. Мне так нравится. Кажется, настал мой черед говорить – как оно там? – слишком скоро, слишком поспешно.

Как изумительно, что она помнит.

– Кроме того, я перетаблечена, зазомбирована и отрубаюсь, – добавила она.

– Я готов к отказу.

– Это не отказ.

Никогда еще у нас все не было так прекрасно. Это говорит Клара или ее