Волчья шкура - Ганс Леберт

Он следил за огненной птицей, что вниз и вверх порхала по стенам; потом молитвенно сложил руки, закрыл глаза и, беззвучно шевеля губами, начал молиться:

— Отче наш, на небесех! Да святится имя твое! Ты благословенна в женах и благословен плод чрева твоего… (Тут что-то не так.) Пресвятая дева Мария, матерь божия! Помолись за нас, бедных грешников! Теперь и в час нашей кончины! Аминь.

Он повернулся на бок. С самого детства не читал он молитв. И конечно, не помнил их, отчего бормотал все вперемешку. Чувствуя, как сон медленно овладевает им (как жужжащее облако сна уносит его), он, голосом уже едва слышным, шептал в стену:

— Господи, спаси меня и помилуй! Господи, отпусти мне мои прегрешения.

15

Итак, он заснул. Потому что принятое снотворное, упакованные чемоданы возле кровати и, не в последнюю очередь, детская молитва на сон грядущий, все это — а возможно и господь бог, к которому он взывал и который впоследствии от него отступился, — еще могло спасти его, уберечь от власти мрака. Учительница — она тоже рано легла спать — говорит, что слышала за стеной его ровное дыхание, и этот звук, в сочетании с журналом, который она читала, постепенно ее убаюкал. Сюда еще надо добавить тихое монотонное завывание в печной трубе, чеканный шаг постовых на улице и, наконец, руки — левая под щекой, правая между колен. Она уверяет, что не боялась; письмо — слухи о нем уже докатились и до нее — она с самого начала не принимала всерьез, и потому спала так же сладко, как обычно. А Карл Малетта? Одно установлено: он тоже спал. Готовый к отъезду, он спал в предвкушении утра, первого петуха, свистка локомотива и тряской телеги, что должна была доставить его на станцию.

— Но незадолго до двенадцати (это я знаю точно, так как сразу же взглянула на часы), — говорит фрейлейн Якоби, — он вдруг издал ужасающий крик, и этот крик тотчас же меня разбудил.

Она зажгла свет, встала и прислушалась. За стеной Малетта бегал по комнате. Потом опрометью бросился вниз и стремительно выскочил из дому. Немного погодя она тоже вышла из комнаты (не из любопытства, а потому что вдруг почуяла недоброе) и увидела, что все двери, и входная тоже, стоят настежь, и тут же услыхала страшный вой, который, однако, приписала сквозному ветру, что дул ей навстречу из темных сеней. Таков был злой рок Малетты: когда он действительно заснул, то есть вышел из своего трупа (так из обманчивого комнатного тепла выходят навстречу реальному холоду и ветру), уже ни молитвы, ни чемоданы, ни снотворное — во всяком случае, мы так полагаем — не могли его защитить, ибо за порогом, если бог отступился от тебя, такие средства теряют силу, и бегство в забытье, бегство от мук сознания, кончается в безысходности, то есть во сне.

Займемся теперь умозрительными рассуждениями. Подумаем о том, что могло ему присниться. Последуем за ним в непроглядный мрак, которым покрыт его конец.

Место действия: его мансарда в доме Зуппанов. Правда, она на себя не похожа, но он знает: это она. И деревня за окном тоже другая, но он знает, что это Тиши. Он лежит в своей постели и видит в окно, громадное как витрина, деревню и окрестности под недвижной шиферной кровлей неба, освещенные как при светопреставлении. Вдруг он понимает: в деревню входит волк. Никто ничего на сказал, но он знает: это так. Все ждут волка, деревня застыла в белесых сумерках. Однако Герта Биндер пришла к нему в гости (ядреная черноволосая мясникова дочка), раздевшись, она ложится в постель и прижимается к нему, сверкая ослепительно голубыми огоньками глаз фрейлейн Якоби. В руке у нее огромный нож мясника.

— Сейчас нарежем колбасу! — говорит она. Затем приподнимает одеяло и обнаруживает там чучело волка.

— Он кусается? — спрашивает Малетта.

— Он набит женскими волосами, — отвечает Герта.

Малетта тычет в него пальцем, волк лопается как мыльный пузырь, и слизь течет в постель.

Малетта в восторге. Он прижимается к Герте, обнимает ее, хочет поцеловать, но она вдруг вся сморщивается, словно бы усыхает, и на глазах превращается в старуху Зуппан. Он вскакивает с постели. Тело его выгибается, надувается как парус, словно ураганный ветер налетел на палатку и поднял ее в воздух. Потом он стоит у окна и смотрит вниз на улицу. Там собралось множество людей, все взволнованно указывают на маленький зеленый предмет, проворно семенящий им навстречу. Это пропавшая шляпа Малетты. Она семенит на сотне крошечных ножек. Люди поднимают крышку канализационного люка, и шляпа исчезает в нем. Малетта облегченно вздыхает. Очень уж неприятная была ситуация. Он оглядывается, так как слышит за спиной голос Герты Биндер.

— Иди сюда! Я уже разделась!

Она лежит на столе и ждет. Малетте в голову приходит великолепная идея. Он делает знак людям — теперь это уже жандармы, — приглашая их войти в комнату, и ведет всех к Герте, но теперь это уже не Герта, а деревянный нужник. Он снимает крышку с круглого отверстия и показывает людям, что он сам сидит там, внизу, маленький и хорошенький, как кучка нечистот (весело, правда?). Жандармы корчатся от смеха. Малетта высовывает голову из выгребной ямы. «Прошу!» — говорит он как фокусник и подтягивается на руках, только это уже не он, а протухшая брауншвейгская колбаса.

— Одна гниль! И это мне хотели навязать!

Тут гаснет последний свет. Словно страшный порыв ветра загасил его. Вся деревня вздувается на черном ураганном ветру, стены полощутся как полотняные кулисы. А Малетта, пойманный, лежит в своей постели и слышит, как матрос что-то говорит. К примеру: дело принимает серьезный оборот, волк на подходе; и вдруг он чувствует, что волк уже лежит в его постели. Чувствует его шкуру, его горячее дыхание, пахнущее сырым мясом, и тут же ощущает на своем горле острые зубы и жадный язык на сонной артерии, и одновременно слышит, что он воет над ним, воет как ночное небо, как все на свете сирены воздушной тревоги, как гигантский орган кафедрального собора. Малетта хочет защищаться, но его словно параличом разбило. Как в столбняке лежит он под этим куполом из воя.

И тут, надо думать, произошло следующее: его ужас, его смертельный страх перед правдой сна, который, наверно, был еще страшнее, чем можно вообразить, вылился в тот дикий крик, в долгий почти звериный вопль, такой громкий, что даже учительница от него проснулась. Если бы не действовало снотворное, этот крик вернул бы к реальности и Малетту. Но так, все еще под влиянием наркотика, он мог прийти в чувство только наполовину и теперь ощущал себя непроходимым царством теней, некой затянутой туманом нейтральной полосой между здешним и нездешним миром; он как бы остался висеть на проволочном заграждении — беглец, упавший посреди дороги, — на периферии земного бытия, на самом краю своего сознания. Затиснутый между подушками, лежал он словно в захлопнувшейся западне и, наверно, все еще слышал волчий вой, не зная, снится это ему или волк и вправду выл. Если реакция его замутненного мозга еще походила на мыслительный процесс, значит, тогда — тогда он разгадал умысел, узнал голос и, сообразуясь с этим, принял последнее великое решение.

Нечистый, подумал Малетта. Он одолел меня! Потому что я хотел убежать! Хотел предать его! А теперь, теперь я должен бороться за свою жизнь. Должен уничтожить его, иначе он уничтожит меня!

Потом он зажег свет, выскочил из постели, оделся, рванул дверь, сбежал вниз по лестнице и, безголовый и безоружный (ибо зачем ему оружие и зачем еще голова?), ринулся навстречу вою, волчьему вою, то есть навстречу нечистому, который должен был быть там, откуда доносился вой, следовательно, по направлению к югу, к Кабаньей горе (ибо оттуда дул ветер, оттуда слышался вой); сперва он мчался между домами, потом через поля и выбежал в эту взбаламученную ночь новолуния, которая искаженной и страшной предстала перед нашими внимательными взглядами и ружьями, снятыми с предохранителей.

И тут мы дошли до места, где смешно было бы пытаться еще что-то объяснять, ведь в это время (может быть, именно в эту минуту) матрос действительно услышал вой… Он все еще сидел за столом, под лампой, а на столе лежали четыре предмета: заграничный паспорт, фотография его матери, письмо отца и начищенный заряженный карабин. И вдруг, едва он протянул руку к винтовке, над ним раздался вой. Он доносился отовсюду из лесу, нарастал, поднимался к небу, надвигался, как непогода, сгущающаяся в темноте над деревней в ужасающее, невиданное небесное тело, в гигантский черный шар из воя; и этот шар приближался к земле.

Был ли то последний сгусток тишины? Пузырь, готовый вот-вот лопнуть? Страшный суд, назревавший в тишине, чтобы однажды прорвать ее?.. Как бы там ни было, слышал он это или нет, но матрос понял, что настал его черед, что костлявая рука, которая повелевает смертью, в темноте указала на него… Но в это мгновение (тоже на самом краю сознания) он решил бороться, бороться за жизнь, и взялся за оружие, но совсем по-другому, то есть правильно.