Русская история. Том. 3 - Михаил Николаевич Покровский

Левандовский разделил между ними всю землю и вознаградил их за все потери, которые они потерпели по его вине «В случае же, если г. Левандовский не подчинится вышеизложенным требованиям, Общество приговорит его к смертной казни»[239]. Непосредственный эффект такой тактики был оглушительный: «Спустя четыре дня главная, существенная, часть требований рабочих (киевского арсенала) была удовлетворена». «После такого успеха первой прокламации рабочие повалили к нам в таком количестве, что мы не знали, где найти место для собраний», — пишет Е. Ковальская.

Союз в короткое время собрал (никак нельзя сказать «сорганизовал») до 700 человек. Но читатель догадывается, что никакого «рабочего движения» таким путем вызвать было нельзя. Напротив, внушив рабочим мысль, что одного смелого человека с бомбой или револьвером достаточно для осуществления какой угодно программы, можно было совсем отучить их двигаться самостоятельно: после ареста руководителей (опять-таки через провокатора) крупнейший рабочий союз тогдашней России (в Северном было не более 200 человек, здесь — 700) перестал существовать, потому что «была потеряна связь у рабочих с интеллигенцией». Какого-либо успеха от экономического террора, кроме указанного случая в арсенале (собственно, значит, не в промышленном предприятии), по-видимому, не получилось. Но что анархическая пропаганда и позже легче всего прививалась на юге России, имело, вероятно, свои причины, — детальная история русского рабочего движения, еще не написанная, должна их раскрыть.

Как бы то ни было, симптомом революционного брожения среди рабочих был и Южный союз не меньше, чем Северный. И главный стимул этого брожения — кризис — чем дальше, тем давал себя чувствовать больше. Рассказав, как голодают крестьяне и рабочие в провинции, «Рабочая газета», издававшаяся в Петербурге в конце 1880 года народовольцами для рабочих, дает такую петербургскую картину: «Первым делом зайдешь на какой-нибудь завод либо фабрику; всюду только и слышишь, что рассчитывают. Например у Голубева, у Лесснера рассчитали четвертую часть всех рабочих; у Путилова, у Нобеля, на Балтийском — третью часть; у Растеряева, на Патронном, у Петрова — половину; завод Берда совсем стал, а было в нем 1500 рабочих. То же и на фабриках. Выходит, значит, что и постоянным питерским рабочим некуда деться, а тут на несчастье неурожай нагнал из провинции немало рабочего люда. Как теперь поглядишь на все это, так тебе и видно станет, почему на некоторых улицах проходу нет от нищих, почему полиция, хоть и высылает нищих тысячами из города, все же не может очистить улиц от них». «Оборонительные» забастовки продолжались — «хоть рабочий и понимает, что теперь не время тягаться с хозяином, забастовку делать, а все же иной раз и невтерпеж». Газета перечисляет и несколько случаев самодельного фабричного террора. Раз народовольцы писали об этом — значит видели это. Казалось: что могло быть соблазнительнее совпадения революционного брожения среди рабочих с революционной атакой, которую как раз в эти самые дни «Народная воля» вела против правительства? И однако — нам приходилось об этом говорить в своем месте — никакой попытки вызвать в Петербурге рабочее движение мы не видим, и не за недостатком желания, а за полным отсутствием сколько-нибудь широких рабочих организаций. Почему же среди революционно настроенных рабочих революционеры-народовольцы не имели сколько-нибудь заметного успеха? Почему их силы в этой среде ограничивались отдельными рабочими-революционерами, да и то распропагандированными, преимущественно, в предыдущий период? В социал-демократической литературе народовольцев обвиняли в «преступной небрежности» своего рода: не вели пропаганды, стремились только к тому, чтобы «завербовать в среде рабочих подходящих для террористической борьбы лиц». Народовольческая литература с негодованием опровергла обвинение; работали усердно, кружков было много, пропаганда, ведшаяся «на широких политических и экономических началах», отчасти заложила даже фундамент для позднейшей социал-демократической. Но ведь совсем не к этому стремились, и не это было нужно: оправдание только подчеркивает неудачу. Фатальная неизбежность этой последней вскрывается маленьким фактом, который сообщает упоминавшаяся нами выше Е. Ковальская. «Киевские народовольцы, — говорит она, — вошли с нами в переговоры насчет нашего вступления в «Народную волю». Но так как они ставили условием отказаться от экономического террора, то мы отказались присоединиться». Вы радуетесь: вот, наконец, нашлись умные люди, которые поняли, что бомбой рабочего вопроса не разрешишь. Вовсе нет: народовольцы были против экономического террора, потому что он, «по их словам, отпугивал либералов». Воспользуйтесь этим лучом света, осветите при его помощи «Программу рабочих членов партии Народной воли» — вы поймете, почему этих членов было так мало. Программа вся построена на систематическом затушевывании классовых противоречий: для нее. есть угнетатели — «правительство, помещики, фабриканты, заводчики, и кулаки», и угнетенные — крестьяне, рабочие и интеллигенция. «Во многих случаях он (народ) найдет поддержку в отдельных лицах из других сословий, в людях образованных, которым также хотелось бы, чтобы в России жилось свободнее и лучше»; «рабочий народ не должен отвергать этих людей: выгодно добиваться расширения свободы рука об руку с ними»[240]. Не надо отталкивать от себя образованную буржуазию: и вот, ради того, чтобы «не оттолкнуть», сначала смягчают аграрный вопрос, потом рабочий… Не нужно, чтобы температура рабочего движения доходила до красного каления, — надо, чтобы было так градусов 60, — не то буржуазия обожжется и убежит. Но температуру революции нельзя регулировать по термометру — либо есть рабочая революция, либо нет ее; и если она есть, она может питаться только классовыми противоречиями: чем они острее, тем она сильнее и тем неизбежнее превращается она в борьбу пролетариата с предпринимателями. Никакой общественный класс не может делать революции за другой класс, и никогда история не видала сознательного пролетариата, делающего буржуазную революцию. Бессознательный бывал иногда слепым орудием в руках буржуазии — но, конечно, не народовольцам было обращать рабочих в слепое орудие: от этого упрека они чисты.

Но если на бессознательности рабочих не могли играть народовольцы, от этого не отказались их противники справа. Единственные мероприятия правительства Александра III, которые не сводятся к влиянию аграрного кризиса, это фабричные законы, градом посыпавшиеся, начиная уже с 1882 года. Закон от 1 июня этого года запретил работу малолетних до 12 лет и ввел фабричный инспекторат; законы от 12 июня 1884 года и 3 июня 1885 года развили дальше первый закон и сделали попытку урегулировать работу женщин и подростков; наконец, закон от 3 июня 1886 года был настоящим фабричным регламентом, впервые «европеизировавшим» русскую фабрику: «патриархальному быту», сводившемуся к формуле «захочу — держу, захочу — прогоню и подохнешь с голоду», был положен конец. Наиболее неприятным для фабрикантов нарушением «обычного права» было обязательство расплачиваться с рабочими наличными деньгами в определенные сроки: в былое время расплата натурой, купонами дальних сроков