Ахилл Татий "Левкиппа и Клитофонт". Лонг "Дафнис и Хлоя". Петроний "Сатирикон". Апулей "Метамофозы, или Золотой осел" - Ахилл Татий

Тут он отдает приказ Меркурию сейчас же схватить Психею и доставить на небо и, протянув ей чашу с амброзией, говорит: «Прими, Психея, стань бессмертной. Пусть никогда Купидон не отлучается из объятий твоих, и да будет этот союз на веки веков».

24. Немедленно свадебный стол роскошный накрывают. На почетном ложе возлежал новобрачный, прижав к груди своей Психею. Подобным же образом возлежал и Юпитер со своей Юноной, а за ними по порядку и все боги. Чашу с нектаром, что богам вино заменяет, Юпитеру подавал кравчий его, славный отрок сельский,[540] остальным гостям подносил Либер. Вулкан кушанья готовил, Оры осыпали всех розами и другими цветами, Грации окропляли благовониями. Музы оглашали воздух пением. Аполлон пел под кифару, прекрасная Венера в такт музыке сладкой плясала в таком сопровождении: Музы пели хором, Сатир играл на флейте,[541] а Паниск[542] дул в свирель. Так надлежащим образом передана была во власть Купидона Психея, и, когда пришел срок, родилась у них дочка, которую зовем мы Наслаждением.

25. Так рассказывала пленной девушке выжившая из ума и пьяная старушонка, а я, стоя неподалеку, клянусь Геркулесом, жалел, что нет при мне табличек и палочки, чтобы записать такую прекрасную повесть.

Тут после какой-то опасной схватки возвращаются разбойники с добычей, но некоторые из них, более задорные, ранены; этих они оставляют дома лечить раны, а сами спешат возвратиться за частью добычи, припрятанной, по их словам, в какой-то пещере. Проглотили второпях обед и, погоняя дубинками, выводят на дорогу меня с лошадью — вьючную силу для предстоящей перевозки; утомленные многочисленными перевалами и кручами, к вечеру добираемся мы до какой-то пещеры; там на нас навьючивают множество всякой поклажи и, ни минуточки не дав передохнуть, тотчас гонят обратно, и так впопыхах торопятся, что я, осыпаемый бесчисленными ударами и толчками, свалился на камень, лежавший при дороге. Опять посыпались на меня частые удары, чтобы я поднялся, хотя я и повредил себе правую голень и левое копыто.

26. И один из разбойников говорит: «Долго ли мы будем даром кормить этого никуда не годного осла, который теперь к тому же еще и охромел?» А другой: «Как только этот проклятый завелся у нас в доме, ни в чем настоящей удачи нам нет, самых храбрых то ранят, то насмерть убивают». Еще другой: «Как только он, хочет не хочет, поклажу донесет, я не я буду, если его вниз головой не сброшу, пускай ястребы им досыта питаются».

Покуда эти добрейшие люди так между собою о моей смерти переговариваются, мы добрались до дому. От страху у меня на копытах словно крылья выросли. Тут, наскоро свалив с нас груз и перестав заботиться о нашем благополучии, а также о моей смерти, сейчас же вызывают они остававшихся в пещере раненых товарищей и спешат назад, чтобы остаток добычи перенести на руках, так как, по их словам, им до смерти надоела наша медлительность. Меня же охватило немалое беспокойство при мысли о готовящейся мне смерти. И я так раздумывал сам с собою: «Ну что, Луций, стоишь, чего еще худшего ждешь? Смерть, и притом жесточайшая, решена тебе на совете разбойников. Привести это в исполнение не стоит никакого труда: видишь, совсем близко высокие скалы, усеянные острейшими камнями, которые в тело тебе вонзятся раньше, чем умрешь, на клочки тебя раздерут. Ведь эта знаменитая магия твоя, дав тебе образ и тяготы осла, не толстой ослиной кожей тебя снабдила, а тонкой кожицей, как у пиявки. Что же ты не воспрянешь духом и не подумаешь, пока еще возможно, о своем спасении? Пока разбойников нет, все для бегства складывается самым благоприятным образом. Или ты боишься присмотра старухи полуживой? Лягнуть ее разок копытом, даже хромой ногой — вот с ней и покончено! Но к кому направить бег свой, и кто окажет мне гостеприимство? Вот нелепое и поистине ослиное рассуждение! Да любой прохожий охотно прихватит с собой средство к передвижению».

27. Сейчас же быстрым усилием оборвав привязь, которой я был прикреплен, пускаюсь в бегство со всех четырех ног. Однако я не смог ускользнуть от ястребиного глаза хитрой старухи. Как только она увидела меня на свободе, то, набравшись не по возрасту и не по полу своему дерзости, ухватилась она за привязь и попыталась тащить меня обратно. А я, памятуя о зловещем намерении разбойников, не поддаюсь никакой жалости, но, ударив старуху задними ногами, сейчас же валю ее на землю. Но она, хотя и распростертая ниц, все-таки крепко вцепилась в привязь, так что в своем беге я протащил ее несколько шагов за собою. К тому же она начала громким воем звать к себе на подмогу кого-либо посильнее. Но тщетно воплями поднимала она напрасный шум, так как не было никого, кто мог бы прийти к ней на помощь, разве только одна пленная эта девица, которая, прибежав на крики, видит зрелище, клянусь Геркулесом, достойное памяти, — старушку в виде Дирцеи[543], повисшую не на быке, а на осле. Тогда она, вооружившись мужской стойкостью, решилась на прекраснейшее дело: выхватив у той из рук привязь и сдержав меня успокоительным щебетаньем, она ловко на меня вскакивает и, таким образом, снова побуждает к бегу.

28. Одушевленный в одно и то же время добровольным решением бежать и стремлением освободить девицу, к тому же и убеждаемый ударами, которые частенько меня подбадривали, я с лошадиной скоростью застучал по земле четырьмя копытами, пытаясь даже отвечать ржанием на нежные обращения девушки. Неоднократно даже, повернув шею, будто для того, чтобы почесать спину, я целовал красивые девичьи ноги. Наконец она, глубоко вздыхая и обращая к небу взволнованное лицо, восклицает:

— Вы, всевышние боги, помогите же наконец мне в крайней опасности, а ты, столь жестокая судьба, перестань быть ко мне враждебной! Этих достойных сострадания мучений достаточно, чтобы умилостивить тебя. Ты же, опора моей свободы и спасения, если меня невредимой домой приведешь и вернешь родителям и жениху моему прекрасному, уж я тебя своей благодарностью не оставлю, какой почет доставлю, какие кушанья предоставлю! Прежде всего гриву твою, старательно расчесав, моими девичьими драгоценностями украшу; челку же, завив сначала, красиво разделю на две пряди; хвост лохматый и свалявшийся оттого, что долго его не мыли, со всей тщательностью разглажу; весь украшенный золотыми шариками, как небесными звездами, заблестишь ты, приветствуемый радостными криками толпы; насыпав в шелковый мешок миндаля и лакомств, каждый день стану кормить тебя до отвала, как спасителя своего.

29. Но, кроме нежной пищи, полного покоя и блаженства в течение всей жизни, не будет тебе недостатка и в достойном прославлении. Запечатлею я память о настоящем счастье моем и божественном промысле вечным свидетельством и повешу в атриуме дома картину, изображающую теперешнее мое бегство. И все будут видеть, и в сказках слышать, и палочками ученых людей на вечные времена в книгах записанную читать историю о том, как «девица царской крови из плена на осле убежала». Причислен будешь ты к древним чудесам, и твой живой пример заставит поверить и во Фрикса[544], переплывшего море на баране, и в Ариона[545], правившего дельфином, и в Европу[546], возлежавшую на быке. Если правда, что Юпитер мычал, обратившись в быка, может быть, и в моем осле скрывается какое-нибудь человеческое лицо или божеский лик?

Пока девушка несколько раз это повторяла и обеты свои прерывала частыми вздохами, добрались мы до некоего перекрестка, откуда, схватив за недоуздок, старалась она изо всей силы повернуть меня направо, где, по ее мнению, шла дорога к ее родителям. Но я, зная, что разбойники по ней же пошли за остальной своей добычей, крепко заупрямился и так молча в душе своей к ней обращался: «Что делаешь, дева несчастная? Что творишь? Зачем спешишь к Орку? Зачем стремишься насильно направить мои шаги? Ведь не только к своей гибели, но и к моей ведешь ты нас!» Пока мы так тянули в разные стороны и спорили, будто на суде о межевании земельных владений или, вернее сказать, о разделе дороги,[547] внезапно являются разбойники, нагруженные своей добычей, и издали еще, узнавши нас при лунном свете, приветствуют злорадным смехом.

30. Один из их числа так обращается к нам: — Что это вы по этой дороге спешным шагом по ночам шляетесь, не убоявшись в глухую полночь манов и злых духов? Или ты, честнейшая девица, спешишь увидеться со своими родителями? Но в одиночестве твоем мы будем тебе защитой и к родителям твоим кратчайший путь укажем.

За словом последовало и дело. Схватив за привязь, повернул он меня в обратную сторону, не скупясь на привычные для меня удары узловатой палки, которая была у него в руках. Тут против воли вспоминаю я, приближаясь к скорой гибели, о боли в копыте и, мотая головой, принимаюсь хромать. Но тот, что меня тащил обратно, восклицает: — Вот как! Снова ты принялся хромать и шататься, и ноги твои гнилые бегать могут, а идти не умеют? А только что ты крылатого Пегаса быстротой превосходил!