Антистерва - Анна Берсенева

– Да. – В слабом, почти не существующем свете месяца Лола все-таки увидела, что он улыбнулся. – А боишься ты зря.

– Откуда ты знаешь, что я боюсь?

Ничто не могло прогнать ужас, а его улыбка смогла. Лола засмеялась.

– А откуда ты узнала, кто за дверью стоит? Ведь не спросила даже. Ну, оттуда и я знаю. Лена, я… Ты подожди, не убегай от меня! – торопливо сказал он, заметив, что Лола как будто бы отшатнулась. На самом деле она просто почувствовала, что одеяло сползает с ее плеч на пол, и судорожно его подхватила. – Я понимаю, ничего этого не заслужил… И не мне бы… – Иван говорил сбивчиво, как будто боялся, что сейчас она исчезнет и он не успеет сказать. Лола понимала это потому, что и сама чувствовала точно такой же страх. – Но я тебя люблю, Лена, это в первый раз со мной такое, я понимаю, трудно поверить, я и сам сначала не поверил, но… Да нет, сразу я поверил! Это ни с чем не перепутаешь, и… И не могу я от тебя уйти, хоть не запиской, а палкой меня прогоняй.

Он замолчал, как будто задохнулся. Глаза его блестели. Лола шагнула к нему. Одеяло опять поползло с ее плеча, оно было деревенское, тяжелое. Она опять попыталась придержать его, но тут же отпустила. Все это было уже неважно, а важно было только то, что сияло в его глазах ярче, чем молодой месяц на небе.

– Я умру, если ты уйдешь, – сказала она. – И правда, ни с чем не перепутаешь…

Они целовались так, словно порох у них на губах наконец вспыхнул. Тот жар, который Лола с самого начала чувствовала в его сердце, горел теперь во всем его теле, и ей казалось, если бы одеяло не упало на пол, то просто заполыхало бы, когда Иван разделся тоже и прижал ее к себе.

– Мы не сгорим, Ваня? – шепнула Лола, когда они легли на топчан.

С той минуты, когда она его увидела, она не произнесла, кажется, ни одного хотя бы не дурацкого слова!

– Нет. – А он с той же самой минуты отвечал на все это так, как будто ее глупости были вовсе не глупостями и требовали ответов. – Разве я тебе дам сгореть? Я тебя потушу.

– Вот уж вряд ли. – Она засмеялась и потерлась щекой об его щеку. – Чем же потушишь? Ты ведь сам как огниво, знаешь? Из сказки. Ты вообще… из сказки.

– Сомневаюсь, что бывают такие нахальные сказки… – пробормотал он, прижимаясь к ней всем своим пылающим голым телом.

И она сразу поняла, что ни в каких сказках такого, конечно, не бывает. Это могло быть только в жизни, этого никогда не было в ее жизни, и без этого ее жизни не могло теперь быть.

Иван был худощав, мускулист и так точен в каждом своем движении, что Лола наконец поняла, что означают слова, всегда казавшиеся ей преувеличением: «слились воедино». Он все делал с нею так, что они даже не слились воедино, а сплавились; ей казалось, их ноги и руки переплелись навсегда, и точно так же переплелись души, потому что души их были сейчас во всем – в руках, в ногах, в губах.

Сначала, в первые минуты, он был с нею как-то… слишком осторожен. Лола чувствовала, что он сдерживает себя, как будто боится ее обидеть или даже сделать ей больно.

– Ты что? – сказала она, снизу заглядывая в его затуманенные, но и сквозь этот страстный туман блестящие глаза. – Я же тебя люблю, ты что?

Он вздрогнул, на мгновение замер, коротко вздохнул, как будто застонал, и тут же припал к ней, прижался – сначала, очень сильно, твердыми плечами, потом, очень медленно и сверху вниз, грудью, горячим животом… Еще через мгновение он уже не прижимался к ней, а был в ней – словно вплавлен был между ее ног и сжат ее вздрагивающими коленями. Колени у нее вздрагивали потому, что его жар, влившийся теперь в нее, в самом деле обжигал до боли. Если только можно было назвать болью это странное чувство, телесное и нетелесное одновременно. Нет, конечно, это называлось иначе!..

Это и была любовь, в которой они боялись признаться даже самим себе, без слов, и вдруг разом, без всякого страха, признались друг другу – и словами, и вот этим полным слиянием горящих тел.

Наверное, это длилось долго. Когда Лола пришла в себя и почувствовала, что и Иван перестал вздрагивать у нее внутри, то подушка под ее головой была мокрой. И ночь за окном была уже совсем темной – тоненький месяц не мог рассеять ее темноту. Правда, им это было уже и не надо: они видели друг друга без света.

– Счастье ты мое… – шепнул Иван в Лолин висок. От этих едва слышных слов у нее перехватило дыхание. – А я-то, дурак, до седых волос дожил и думал, такого не бывает… Леночка, как же это, а?

– Я, когда думала, то тоже думала, что не бывает, – сказала она и улыбнулась путанице объясняющих слов. – А теперь я не думаю, и ты тоже не думаешь, а совсем по-другому. Потому оно и… бывает.

Он тоже улыбнулся. Его голова легла ей на грудь, и Лола кожей почувствовала его улыбку. Потом он перевернулся на спину, притянул ее к себе – Лола уткнулась макушкой ему под мышку – и сказал:

– Не прогоняй ты меня… Ну как я от тебя уйду?

– А ты не говори так, – ответила она. – А то я тебя поцеловать хотела, а теперь не могу.

– Почему? – испугался он.

– Потому что плакать хочется.

– Не надо! – Он положил руку на ее плечо и, повернув к себе, поцеловал сам. – Лена… – И, почувствовав какое-то ее движение, спросил: – Не надо так называть? Я просто… Мне по-всякому хочется тебя называть. Но ты скажи, как надо, я так и буду!

– Как хочется, так и называй, – улыбнулась Лола. – Я и сама не знаю, как надо. Вообще-то, наверное, Леной, но дома меня так не называли. Потому что папе это было нелегко. – И объяснила, заметив его недоуменный взгляд: – Он всю жизнь любил одну женщину, Лену. Ее еще Люшей называли, и она умерла, когда ему двадцать два года было. Он думал, я про нее не знаю… Но я знала, конечно, – мама мне лет в десять рассказала. Я, помню, удивилась ужасно: разве может быть, что ее уже сорок лет на свете нет, а папа ее до сих пор любит? А мама сказала: «У твоего папы по-другому и быть не может». Ну, меня о ней в память и назвали. Мама его спросила, когда я родилась: «Она будет Люша или Лена?» А он сказал: «Нет, пусть Елена, но как-нибудь иначе». Она и стала Лолой называть. Мама говорила, я на ту Елену тем похожа, что папа меня так же сильно любит, как ее.

– Ей, наверное, обидно это было, твоей маме, – сказал Иван.

– Нет. Она это воспринимала как… Как то, что днем светло, а ночью темно. Она вообще жизнь принимала как есть, без поправок. Особенно папину жизнь, – улыбнулась Лола. – Он для нее был все. Мама без него состарилась сразу, просто угасла. Как она вообще после его смерти столько лет прожила, я даже не понимаю. Ну, из-за меня, конечно. Боялась меня одну оставить. У нас там, в Средней Азии, такое началось, что из дому страшно стало выходить. На улицах средь бела дня убивали. Просто, по-моему, от нечего делать. Ой, это все тебе незачем, – спохватилась она.