Мне 40 лет - Мария Арбатова

Тексты приехали разные. В основном исторические стилизации, потому что очень трудно было понять что-то про себя. А если понималось, то или с морем крови, или с крестом и кадилом клинической величины, или в национал-патриотической истерике, или с чёрной дырой чернухи. Я приехала с пьесой «Дранг нах вестен», её удачно отыграли, напечатали в альманахе «Драматург», и она побежала по городам и весям.

Пьеса в трёх новеллах была написана на двоих, и очень компактно ставилась в условиях филармонии и концертного зала. В первой новелле эмигрирующая в Америку жена художника-шестидесятника объясняла мужу, что, плача о своей загубленной совдепией жизни, он сознательно загубил ей жизнь. Во второй — она и он осваивали пространство дикой эмиграции. В третьей — русский герой на рандеву не выдерживал партнёрства с европеизировавшейся деловой женщиной. Всё это было про меня, про нас, про тех, кто уехал, кто собирался и кто не собирался.

Пока все устраивали дела и заглядывали в глаза мэтрам, я расслаблялась. Режиссёра взяла не «перспективного», а нравящегося моей новой подружке — чтобы дать ей возможность завалить его под любимовской берёзой. Это была первая передышка после разрыва с мужем. Я могла месяц не думать о зарабатывании денег и кухонном конвейере и даже нашла мальчика, от которого моё физиологическое естество стало быстро приходить в норму.

Мальчик был милый, молоденький, снобистски настроенный, экзотически воспитанный и прелестный в постели. Я долго не могла выучить, как его зовут, что ни капли не омрачило наши отношения, в которых моя психика сразу отменила блокаду организма на удовольствия.

Это был сезонный вариант, и чем-то мальчик напоминал мне бывшего мужа. Я понимала всё это, но ещё была не в состоянии контролировать себя, и терроризировала мальчика, как волк ягнёнка.

Моя компания тоже не принимала его — за молодость и принадлежность к другой тусовке. Если бы это был малотоварный вечно пьяный лысый пузатый писатель с амбициями вместо мускулатуры, меня бы поняли и простили, но я редко возбуждаюсь на некрасивых мужчин, для этого в них должно быть сумасшедшее обаяние.

Короче, мальчик был обижаем и мной, и компанией, хотя честно исполнял свои физиологические и декоративные задачи, пока Любимовка не кончилась. А когда она кончилась, началась карусель Каравана культуры. Приехала из Еревана Зара с маленькой дочкой и немецкий художник-антропософ Йоханн из Бремена. Зарина Алиса была ребёнком, который все пять лет своей жизни провёл в воюющей стране. Горячая вода в её понимании могла жить только в чайнике. Алиса включала горячий кран в ванной, часами стояла, держа в нём пальчик и загадочно улыбалась. Выросшая при свечах, она не понимала, почему целый день работает телевизор и горит электричество.

Йоханн был иконописный красавец, не пахнущий мужскими гормонами, упёртый антропософ, благочестивый отец семейства, приехавший спасать пропадающих на корню без штайнеровского учения русских. Мы с Зарой относились к нему как к мебели. Он рассуждал о спасении человечества, но ни разу не принёс Зариной Алисе шоколадки. Решили, что он считает сласти вредными для человеческого организма, и были страшно удивлены, выметая из-под его постели горы сникерсных обёрток.

Всё, что происходило в Караване, я подробно описала в повести «Опыт социальной скульптуры». Проехав через восемьдесят лет почти по той же дороге, по которой ехал на Дальний Восток служить в царской армии мой дед Гаврил, я словно разорвала меловой круг. Приобрела незабываемый административный опыт по организации многонационального Ноева ковчега, попробовала себя на самостоятельность в условиях дикой природы и диких туземцев, подробно разглядела лица друзей в экстремале, выдержала тест на перелом руки и пневмонию в кочевых условиях и т. д. Это была инициация, которую я не прошла вовремя, слишком рано оказавшись под грузом ответственности за детей. После Каравана для меня не существовало стен, которые я не могла бы преодолеть. Попав в пространство сексуально расторможенного поезда, в котором девяносто процентов западников приехали на поиски русской пары, я была само пуританство. Мне нравился один американский рок-музыкант, но на нём большими буквами было написано слово «спид». От безделья я заинтересовалась одним русским, но он не годился мне ни по каким параметрам. Совершенно очаровалась романтичным немцем, но он путешествовал с подругой. Его звали Вильфрид, он рисовал расплывчатые многозначительные акварельные картинки и казался идеальным, потому что у нас оказалась общая самая любимая книжка: «Назову себя Гантенбайном» Макса Фриша. Но подруга-антропософка так интенсивно ходила за ним по пятам, а я так плохо говорила по-немецки, что мы могли намекать друг другу на глобальность чувств, но не могли договориться о встрече в моём номере, даже оказавшись в отеле. Мы с помощью словаря рассуждали о любви и искусстве, но оба не понимали, как и с какой интонацией надо сказать: «Сейчас, через некоторое время после меня, ты идёшь к лифту и поднимаешься в такой-то номер».

А ещё был один плутоватый англичанин, за которым платонически охотилась бестолковая немка, потому что только он мог выносить её в больших количествах, матримониально охотилась юная монголка, родители которой наивно считали, что у него есть деньги, и я, дети которой должны были держать экзамен по английскому в лингвистический лицей. Немка звала его путешествовать по русскому Северу. Монголка умоляла остаться навсегда в степях, что означало «хочу жить в Лондоне на твои деньги». Я предлагала месяц в моём украинском доме, солидную оплату репетитора и намекала, «что это ещё не всё».

Парень рвался на три части, но в итоге остался в Улан-Баторе, где его, вряд ли окончившего даже среднюю школу, пообещали устроить профессором английской литературы.

Загорелая и измученная пневмонией, которая в монгольском стерильном воздухе переносится легко, но при вступлении на столичную землю косит под корень, я прилетела в Москву. Почти месяц мне было ничего не известно о детях, отправленных с мамой и братом на Украину, потому что информационные инфраструктуры в селе Пастырское развивались теми же темпами, что в монгольской степи. Я сходила с ума и чувствовала себя виноватой, несмотря на то, что все они там жили на зарабатываемые мной в Караване деньги.

Вечером я собрала монгольские подарки, заработанные доллары и поплелась в сторону Киевского вокзала. Шатало, в глазах было темно, но караванский опыт «я всё могу, у меня всё получится» толкал вперёд. Сама не знаю, как достала билет в плацкартный вагон и заснула сидя, а когда проснулась, напротив сидела хорошенькая белокурая птичка-челночница. Она везла неподъёмные тюки и щебетала о жизненных успехах.