Цвет и крест - Михаил Пришвин

В начале кого только не было в нашей, хотя бы этой фасольно-гороховой комиссии, это был настоящий Ноев ковчег, нагруженный существами самыми разнообразными, по паре от всех чистых и нечистых. Среди всех этих говорунов представители ведомств, эти молчаливые корректные люди, вначале были совсем незаметны.

Собственно говоря, цель наша была очень скромная: мы должны были обсудить меры для скорейшей заготовки фасольно-горохового пюре, продукта весьма важного для продовольствия армии. Казалось, чего бы проще, но в душе каждого общественного деятеля столько накопилось всяких больных вопросов, что он, говоря о предмете, только цеплялся за пюре: предмет же его часто был совсем из другой области и, во всяком случае, был вне компетенции нашей комиссии. Так, например, одно из первых заседаний против воли нас всех было посвящено обсуждению вопроса о солонине без костей. Кто-то усомнился вообще в питательности фасольно-горохового пюре и этим вызвал горячих приверженцев вегетарианства; эти, в свою очередь, вызвали мясоедов, и спор внезапно принял окраску религиозно-нравственного характера. В числе членов неожиданно оказался настоящий, известный всем хозяйкам в Петрограде мясник. Не имея широкого кругозора, а страстно желая что-то сказать, мясник выступил против нашумевшего в последнее время проекта удалять кости из солонины для извлечения из них жира. Мясник, человек очень дельный, очень понимающий, своею необычайной страстностью увлек в обсуждение вопроса всю комиссию.

Всем известно, что у нас на рынке теперь нет масла и вообще жиров, может быть, они и есть, но продаются по такой высокой цене, что создается представление, будто их вовсе и нет. Это обстоятельство подало мысль одному энергичному деятелю вынимать кости из заготовляемой солонины и жир из них вываривать. Для этих целей специалисты дела строительного выдумали особенные заводы, которые должны быть немедленно устроены на местах заготовок солонины. Вот на этот проект и набросился мясник со всею страстностью своего народного темперамента.

– Вы знаете, господа, – говорил он, – что такое мозговая косточка и что такое русские щи. Без мозговой косточки не может быть щей, без щей не может быть питания русскому солдату. Солонина без мозговой косточки – это тряпка, солонина без мозговой косточки все равно – постная свинья или человек без головы.

Все были очень смущены речью мясника, потому что так ясно было, что раз жиров не хватает и есть кости, которых не едят, то варить из них жир – дело в высшей степени полезное. Слабо возражали мяснику.

– Жир не пропадет, он будет только отдельно заготовляться.

– В коробочках, – горячился мясник, – но позвольте вас спросить, как эта коробочка попадет в солдатские щи?

– Очень просто: при солонине будут в магазинах отпускаться коробочки жира.

– Как вакса при сапогах? А вы знаете условия военного дела: обоз с солониной придет, а обоз с коробочками запоздает.

Не скоро, весь вечер бился мясник, но все-таки под конец всех победил, и всем стало ясно: во всех отношениях выгоднее оставлять жир в своем естественном состоянии при солонине для русских щей и заводы строить не нужно.

Так оживленно проходили первые заседания нашей комиссии, но потом общественные деятели стали посещать ее все реже и реже, пока, наконец, в комиссии не остались исключительно только одни представители ведомств, чиновники, измученные предшествующей дневной работой в департаментах и других комиссиях. Но как они ни были измучены, все-таки привычка методично работать сразу поставила комиссию на верную дорогу: теперь говорили только о предмете комиссии и, вернее, не говорили, а прямо сообща составляли обширный протокол заседания. Редко-редко залетит к нам какой-нибудь общественный деятель, и тогда бывает курьезно смотреть на него: будто муха разлетелась, села на липкую бумагу, – нет! Не пускает. Так и деятель рванется в общие, – а мы ему:

– Вы, кажется, не были в прошлом заседании, позвольте вас посвятить в сущность вопроса. Или ответим так:

– Ваш вопрос не подлежит обсуждению фасольно-гороховой комиссии, обращайтесь в особое совещание.

Или еще проще:

– Ваше замечание не относится к делу.

Так побьется, побьется, как муха на липкой бумаге, и вдруг замолчит и сидит с осоловевшими глазами до конца вечера.

Я сам так не раз сиживал с осоловевшими глазами. Тогда кажется, что конца заседанию никогда не будет, и почему-то у меня, по крайней мере, всегда, от слезы то ли в глазу, на кого ни посмотришь, видишь радугу, вокруг лица каждого представителя ведомства радуга, будто венчик подвижника.

– Всякая комиссия подобна живому существу, – говорит Петр Иваныч, – время цветения бывает кратко, отцветет, схлынут эти говоруны, свободные люди, и начинается дело рождения, воспитания; для этого остаются только люди долга, те люди, которым в комиссию ходить необходимо.

– Позвольте, – возражает другой Петр Иваныч, – это у вас своеобразное понимание долга, может быть, мы не по долгу отечеству ходим, а из-за 20-го числа?

– Хотя бы из-за 20-го: не обязательна монаху философия, а живет в монастыре, значит монах. Так и мы: ходим, работаем, не уклоняемся, а те говоруны только говорят.

– Но, может быть, они считают наше дело бесполезным и помещают свое чувство долга в другое место!

– Где веселее? Но должен же кто-нибудь заниматься заготовкой фасольно-горохового пюре.

Такие споры, друзья мои, бывают постоянно между Петрами Иванычами, и, право, не знаю, кто прав из них. Видит Бог, я хожу аккуратно во все комиссии, но в этот раз Петр Иваныч французский меня победил, в этот раз я не попал в комиссию и провел вечер в кинематографе. И, Боже мой, куда девалось мое прежнее аристократическое пренебрежение этого рода искусством. Я веселился, я хохотал весь вечер и отлично понимал всех в этом театре: они все, как и я, сбежали откуда-то и отдыхали, не думая, «а бы только пожить!», как выражаются в нашем городе.

Михаил Хрущевский

Вчера, друзья мои, выезжал в Царское Село, стыдно сказать за чем: покупать черный хлеб. Возвращаюсь из Царского с хлебом, а на столе у меня лежит почетный билет на вернисаж выставки «Мира искусства». По простоте своей роздал я хлеб жильцам голодным и себе оставил только на раз. Утром съел остаток черного хлеба, надел смокинг и – на вернисаж.

Вернисаж, нужно вам знать, происходит от слова vernir, полировать: художник полирует картины, и вообще вернисаж значит праздник художников. Раньше, во времена белого хлеба, я почему-то презирал все эти вернисажи и премьеры, теперь на черном хлебе меня затрепало: каждый день куда-нибудь, до того, что некогда сходить к зубному врачу. Итак, замечаю, что не я один, а как-то все теперь больше, чем прежде, без толку треплются.

Судьба одной картины потянула меня на вернисаж. Я видел ее в мастерской художника и принимал участие в совещании, выставлять ее теперь или погодить. Казалось, с одной стороны, что эту картину, по сюжету военную, публика неминуемо будет судить по войне, а не по искусству. А с другой стороны, выходило и так, что если пережитое нами во время войны сольется с замыслом художника, что если это не Петрова-Водкина, а наша собственная картина окажется, то как же ее не выставлять?

Как-то раз говорю одному знакомому, что вот картина есть замечательная, три года сидел над ней художник.

– Сюжет?

– Война.

– И он приемлет войну?

Такой человек был решительный, что я побоялся, и говорю:

– Нет, не приемлет.

И стал об этом раздумывать. Пушек на картине нет, аэропланов, убитых и всего только два раненых: вождь – прапорщик, центральная фигура, смертельно, и один солдатик, который, можно думать, потом вылечится. Словом, батального очень мало, но сказать, что вовсе нет, тоже не совсем верно: линия солдат со сверлящими глазами, с ружьями наперевес идет в атаку. А в то же время и не батально: земля под ними не та земля, из-за которой дерутся, а чудесно преображенная земля – мать-пустыня. Лицо у смертельно раненного – лицо существа высокого на земле: человека.

Мой собеседник спросил:

– Так он войну не приемлет?

– Нет, – говорю, – войну не приемлет.

Не согласился он со мной. Одним словом, волнение художника перед выставкой передалось мне. И как узнал, что картина выставляется, как же тут не идти на вернисаж.

Иду на выставку и представляю себе перед картиной толпу приемлющих и не приемлющих в согласии: один будет толковать ее батально – и что же? Там батально все верно. А не приемлющим тоже хорошо: не радость же войны изображена на картине. Мастерство остановит эстетов. Среди всех них какая-нибудь женщина в трауре узнает своего любимого и. «Вот, может быть, из-за этого картину надо бы подождать выставлять», – раздумывал я.

И оказалось совершенно другое, потому что я никогда не бывал на вернисажах. Собралось тут народу столько, что картин почти совершенно не видно. И какой народ? И разговор не о картинах, а о разном, что вчера видели и слышали о премьере в одном театре, в другом, о «Маскараде», о Мейерхольде, об оккультизме.