Оккупация - Иван Дроздов

Прямые волосы лежали двумя рядами, образуя посредине белую полоску. Вид у него был славянский, лицо строгое. Заговорил громко и, как мне казалось, был уже заранее нами недоволен:

– Дроздов! Подойдите вот сюда, – указал мне место недалеко от себя и так, чтобы меня все видели. – Будете отвечать на вопросы. Постарайтесь говорить коротко, у нас на ваш институт отведено тридцать минут. Вот секретарь Союза писателей Мирнов… – он показал на старого сгорбленного человека, стоявшего по другую сторону стола, – он вас, всех членов партийного бюро, называет бузотерами. Что вы на это скажете?

– Это его право, – отчеканил я громко и каким-то металлическим, не своим голосом. И подумал: «Говори спокойно. Слова подбирай помягче». Однако слышал, как гулко стучит сердце, и ничего не мог поделать со своим волнением. Еще подумал: «Я теперь понимаю, почему Зарбабов уклоняется от партийной работы».

– Резонно, – согласился Егорычев. – Хотя и не очень понятно. А теперь скажите: по какому принципу комплектуются студенты, много ли среди вас русских?

– За весь институт сказать ничего не могу, но наш первый курс… когда случился эпизод с профессором Водолагиным, разделился на две части: двадцать три человека против профессора и только семеро выступили на его защиту. Не знаю, кто по национальности эти двадцать три человека, но все они молятся на Пастернака, ненавидят классиков русской литературы и хвалят все американское. Из четырнадцати студентов, набранных на отделение переводчиков, все четырнадцать – евреи.

– А это откуда известно?

– Они сами говорят. Наконец, фамилии: Дектор, Лившиц, Розенблат…

– А если они все талантливы?… Вот их и притащил из прибалтийских республик Россельс!

– Может быть!

– Не может такого быть! – вскинулся Егорычев. – Что вы соглашаетесь с точкой зрения расистов?… Этак мы в России и всю власть скоро декторам отдадим! Драться надо с такими наглецами, как Россельс, и всеми вашими руководителями… В том числе и главарями Союза писателей!…

Он гневно посмотрел на Мирнова и продолжал:

– У одного из них ночная кукушка из лекторов, другого за гонорар и за большой тираж глупой книги купили…

– Я попрошу!… – вскричал Мирнов.

– Нет, это я буду вас просить удалиться к себе в деревню, иначе выгоним из партии, как злостного предателя ее интересов… Вертухаев расплодили в Москве, шабес-гои, масоны и сионисты!… Залезли во все щели, подмяли газеты, журналы, – всю культуру!…

Он поднялся и стал в волнении ходить возле стола. Поднимал над головой кулаки, и говорил, говорил… Но что он говорил, я не разбирал.

Мирнов вдруг ойкнул, схватился за сердце, захрипел:

– Я этого не прощу, я участник Гражданской войны, у меня орден…

И он стал валиться на спины сидящих возле него членов бюро. Двое подхватили его, понесли к двери. Кто-то тянул руку:

– Таблетка нитроглицерина. Суньте под язык.

Секретарь кивнул сидящему с ним рядом молодому человеку, очевидно референту:

– Срочно организуйте врача. А то еще окочурится…

Оглядел всех нас, представителей, института. И обратился к сидящим за столом:

– Думаю, с институтом все ясно. А?… Как вы считаете?…

Раздались голоса:

– До какого безобразия все дошло!…

– Надо гнать к чертовой матери!…

– Сейчас же принять решение! А насчет секретарей Союза писателей доложить свое мнение в Политбюро. Куда там смотрят Фурцева, Поспелов… Им поручена идеология.

– Что вы хотите от Фурцевой? Она замуж вышла… за Фирюбина. А Фирюбин, заместитель министра иностранных дел… сами знаете: он еще почище будет Россельса и ему подобных.

– Но Поспелов?…

Кто-то проговорил тихо, на ухо сидящему рядом:

– Матушка-то у него… Да он с пеной у рта защищает этих самых… Россельсов.

Сидевший возле меня полный и седой мужчина наклонился к соседу и совсем тихо проговорил:

– Суслов там… серый кардинал сидит. От него все идет.

Сосед ему ответил:

– Да и сам Никита Сергеевич Хрущев… Первородная-то фамилия у него Перелмутр. Сионистская гидра во все щели заползла. С ней и Сталин не совладал.

Егорычев, обращаясь к нам, институтским, сказал:

– Прошу запомнить: если и впредь позволите нарушать принципы национальной политики – спросим строго. А сейчас вы свободны. Нам все ясно.

Оглушенный, выходил я из горкома партии. С товарищами не говорил. Они шли, опустив головы, и тоже молчали. Я между тем думал: «Но если он, Егорычев, и эти, сидящие за столом, допустили такое… Что же нас ожидает?…»

Забегая вперед, замечу: скоро состоится Пленум ЦК партии или очередной съезд, на нем с резкой критикой Хрущева выступил Егорычев, и тут же был снят с поста секретаря Московского горкома партии. Один за другим «ушли» со своих постов первый секретарь ЦК комсомола Павлов и Месяцев. На их места приходили «серые мыши», которых никто не знал, но которые национальную политику партии понимали примерно так же, как понимали ее директор нашего института и три его заместителя.

Впрочем, трех заместителей Егорычев все-таки успел вымести из нашего института, а несколько позже убрали и Озерова. На его место поставили Ивана Николаевича Серегина – человека русского, порядочного, инвалида Великой Отечественной войны. Приличные люди пришли и на место трех «лихих мушкетеров».

С тех пор в институте начались благие перемены. Приемную комиссию составили из русских; они стали принимать студентов по справедливости: учитывались способности и соблюдался баланс по национальностям. Я перешел на третий курс, когда случилось особо важное событие в студенческой жизни: нам разрешили издавать печатный журнал. Меня вызвала секретарь ЦК партии по идеологии Екатерина Алексеевна Фурцева.

Кабинет у нее был небольшой, строгим квадратом. Под портретом Ленина стоял старинный стол, и за ним сидела она – женщина среднего роста с красивой головкой и прической, в черном жакете, поверх которого сиял кружевной воротник белой кофты. Она не поднялась при моем появлении, смотрела на меня выразительными серо-зелеными глазами и легким движением руки показала на стул. Между нами произошел такой разговор:

– Сбылась давняя мечта студентов, мы приняли решение ЦК об издании журнала при Литературном институте. Он будет так и называться: «Журнал молодых». Вас мы решили назначить редактором.

Я повел плечом и головой, что означало: если решили, я возражать не стану. Екатерина Алексеевна вдруг заговорила строже, в ее голосе я уже слышал жесткость и какую-то дозу недовольства:

– Вы не возражаете, но мне известно, что вы никогда не работали редактором.

– Да, я редактором не работал, но я доволен тем, что редактором назначаете студента. Если назначите другого студента – я возражать не стану.

– Но почему должны возражать? Вы студент.

– Да, студент, но я еще и исполняю роль секретаря партийной организации.

– Ах, да – извините. Я совсем забыла. Но перейдем к делу: прошу вас отнестись с большой осторожностью к формированию редакции. Вы, очевидно, уж поняли атмосферу, царящую в писательском мире. Там, видите ли, доминирует народ одной небольшой национальности. Они будут следить и при малейшем вашем усилии потеснить их истерично завизжат.

Лукаво сощурила свои прекрасные глаза, ждала моей реакции. И она последовала в следующих моих рискованных словах:

– Екатерина Алексеевна! Я попал к вам по какой-то редкой счастливой случайности; и наверняка другого подобного случая у меня не будет. Позволю задать вам вопрос: почему в стране, где живет восемьдесят два процента русских, писательская организация сформирована из… этих… лиц небольшой национальности? Известно ли вам, что их в писательском справочнике больше семидесяти процентов?

Влажные блестящие глаза русской красавицы потемнели – стали еще прекраснее. Невольно мне в голову влетела мысль: а этот безобразный лысый толстяк, который носит русскую фамилию, но на самом деле Перелмутр, – он, будучи секретарем Московского горкома партии, где-то увидел эту чудную, изящную женщину и сделал ее вначале секретарем райкома партии, а затем вытащил и на самый верх партийной иерархии… Понимает толк в женской красоте. Мысль промелькнула мгновенно и завершилась выводом: однако и умна она, и тактична. И вот… русского парня решила сделать редактором.

А она заговорила тихо, доверительно:

– Да, так у нас вышло. А уж как это произошло, сказать вам не могу. Говорят, это пошло еще от Горького. Он к этой самой небольшой национальности благоволил и на все командные посты в литературе ставил только их. Вы, наверное, знаете первых главарей: Лилевич, Авербах… Оттуда все пошло.

Фурцева помолчала, а затем, блеснув молодыми глазами, заговорила:

– Вопрос такой будто бы задавал Сталину Фадеев. А наш папа, поправив ус и раскуривая трубку, сказал: