Светлячок надежды - Кристин Ханна

– Ты стояла у моей постели и рассказывала о себе, да?

На лице матери отразился испуг.

– Я должна была сделать это много лет назад.

– Ты говорила, что гордишься мной.

Дороти протянула руку и с материнской нежностью коснулась щеки Талли.

– Разве тобой можно не гордиться?

Глаза матери наполнились слезами.

– Я всегда любила тебя, Талли. А бежала я от собственной жизни. – Она встала, подошла к тумбочке, открыла выдвижной ящик и достала фотографию. – Может быть, это станет нашим началом. – Она протянула снимок дочери.

Талли взяла фотографию из дрожащих рук матери.

Маленький прямоугольник размером с игральную карту, с белыми зубчатыми краями, помятыми и обтрепанными. Прошедшие годы покрыли черно-белый снимок тонкой патиной трещин.

Это была фотография мужчины, молодого человека, который сидел на ступеньках крыльца, вытянув вперед длинные ноги. Волосы у него были темные и длинные. Белая футболка в пятнах от пота, ковбойские ботинки явно знавали лучшие времена, а руки были темными от въевшейся земли.

Но улыбка мужчины была белозубой и широкой – слишком широкой для его резко очерченного лица. А глаза у него были черными как ночь и, казалось, хранили тысячи тайн. Рядом с ним на ступеньках крыльца спал темно-рыжий младенец в мятой пеленке. Широкая ладонь мужчины по-хозяйски лежала на голой спинке малыша.

– Это ты со своим отцом, – тихо сказала мать.

– Моим отцом? Ты говорила, что не знаешь, кто…

– Я лгала. Мы полюбили друг друга, еще когда учились в старших классах школы.

Талли снова посмотрела на фотографию. Потом провела по ней пальцами. Она никогда не узнавала своих черт в лицах родственников. А это ее отец, и она похожа на него.

– У меня его улыбка.

– Да. И смеешься ты точно так же, как он.

Талли почувствовала, что в ее сердце словно что-то встало на место.

– Он тебя любил, – сказала мать. – И меня тоже.

Талли услышала, как дрогнул голос матери. Она подняла взгляд и увидела в ее глазах слезы.

– Рафаэль Бенисио Монтойя.

– Рафаэль, – с благоговением повторила Талли.

– Раф.

Талли уже не могла сдерживать чувства, переполнявшие ее сердце. Это меняло все, меняло ее саму. У нее есть отец. Папа. И он любил ее.

– А я…

– Раф погиб во Вьетнаме.

Талли даже не осознавала, что уже построила в своем воображении мечту, которая от этих слов распалась на части.

– О!

– Я расскажу тебе о нем, – пообещала мать. – Как он пел тебе песни на испанском, как подбрасывал тебя в воздух, чтобы услышать твой смех. Раф выбрал тебе это имя, потому что так называют девочек индейцы чокто – он говорил, что это сделает тебя настоящей американкой. Вот почему я всегда называла тебя Таллулой. Чтобы помнить его.

Талли посмотрела в полные слез глаза матери и увидела в них любовь, утрату и боль. А еще надежду. И всю их жизнь.

– Я так долго ждала.

Дороти ласково погладила дочь по щеке.

– Знаю, – тихо сказала она.

Об этом прикосновении Талли мечтала всю жизнь.

Талли спит и видит себя на моей веранде в плетеном кресле. Я сижу рядом, как это всегда бывало. Молодые, смеющиеся, болтающие. В ветвях старого клена, который осень одела в золото, на веревках подвешены стеклянные банки; в них над нашими головами горят свечи, отбрасывая на пол мерцающие блики.

Я знаю, что, когда Талли сидит тут, она часто думает обо мне. Вспоминает, как мы вдвоем мчались на велосипедах с Саммер-Хиллз, раскинув руки; мы верили, что мир велик и прекрасен.

Здесь, в ее снах, мы всегда будем подругами, неразлучными. Будем стареть, носить лиловое и подпевать глупым песням, в которых нет ничего – и одновременно есть все. Здесь не будет ни рака, ни старости, ни упущенных шансов, ни ссор.

– Я всегда с тобой, – говорю я ей во сне, и она знает, что это правда.

Я поворачиваюсь – это даже нельзя назвать движением, просто скашиваю взгляд, – и оказываюсь в другом месте и в другое время. В своем доме на острове Бейнбридж. Вся моя семья собралась вместе – они смеются над какой-то шуткой, которую я не слышу. Мара приехала из колледжа домой на зимние каникулы; у нее теперь подруга, с которой они не расстанутся всю жизнь, а мой отец здоров. Джонни снова начал улыбаться, а скоро он снова влюбится. Сначала будет сопротивляться, а потом уступит чувству. А мои мальчики – мои чудесные сыновья – на моих глазах превращаются в мужчин. Уильям по-прежнему живет на пятой передаче, громкий и дерзкий, а Лукас держится в тени, почти незаметный в толпе, пока не увидишь его улыбку. Но именно Лукаса я слышу по ночам, именно Лукас разговаривает со мной во сне, боится, что забудет меня. Моя тоска по ним временами становится невыносимой. Но с ними все будет хорошо. Я это знаю – а теперь и они тоже.

Скоро моя мама присоединится ко мне, хотя она еще об этом не догадывается.

Я на мгновение отвожу взгляд и снова возвращаюсь на улице Светлячков. Талли, прихрамывая, идет на кухню, пьет чай вместе с матерью, а потом они работают в огороде. Я вижу, как у нее прибавляются силы. Кресло-каталка ей больше не нужна. И даже трость.

Время проходит. Интересно, сколько?

В ее мире, наверное, дни. Недели…

И вдруг в саду я вижу мужчину; он разговаривает с Дороти.

Талли отставляет кружку с кофе и идет к нему, нетвердо ступая по бугристому склону. Она пока еще плохо держит равновесие. Талли проходит мимо матери и приближается к мужчине, у которого в руке…

Домашние тапочки?

– Дес, – говорит Талли и тянется к нему. Он сжимает ее ладонь. Когда они прикасаются друг к другу, я вижу их будущее – серый галечный пляж с парой легких кресел у линии прибоя, стол, накрытый для праздничного ужина, за которым собрались наши семьи, ее и моя, и придвинутый к нему детский стульчик, стареющий дом с круговой террасой, с которой открывается вид на море. Я все это вижу за долю секунды между двумя ударами сердца своей лучшей подруги.

И в это мгновение понимаю, что все у нее будет хорошо. Жизнь будет продолжаться, как ей и положено, с разбитыми сердцами, сбывшимися надеждами и мечтами, с риском, но Талли всегда будет помнить нас, двух девчонок, которые сто лет назад воспользовались выпавшим им шансом и стали лучшими подругами.