Рубеж. Пентакль - Генри Лайон Олди

Вопль ударил в уши. Ярина поморщилась, поймала орущего за ворот, легко отбросила на ровные каменные плиты.

– Глиняный Шакал! Бежим!

– Бежи-и-и-им!

Панна сотникова только скривилась. Хороши вояки! Да будь она хоть Железным Волком, гоже ли бежать? Умри, а пост не оставь! Да сотня черкасов все это царство-государство за неделю узлом завяжет и в торбу седельную кинет!

У входа блеснула сталь. Ярина всмотрелась. Эге, не все тут труса празднуют! Вон, столпились, мечи свои немецкие выставили.

А руки-то дрожат, панове!

И ладно! Чем гуще трава – тем слаще косить!

Дверь, за дверью лестница-сходы, мрамором блестит, ковром красным покрыта.

Туда?

Туда!

В гости!

И она шла.

Худая плосконосая Смерть в черном плаще – страшная, окровавленная, беспощадная. Искалеченная семнадцатилетняя девушка, мечтавшая о жизни, а ставшая Гибелью.

Шла.

По трупам.

Порог, лестница – широкая, бесконечная, в ворсе ковра тонут босые ноги.

…Трое в темном аксамите. На головах – венцы медные, в руках – не поймешь: не шабли, не шпаги. И не мечи даже. В глазах – глухой ужас.

– Рассыпься! Рассыпься!

Даже не улыбнулась Ярина-Смерть. Отбила ладонью бессильную сталь, протянула руку…

– Рассыпься! А-а-а-ай!

Двое не соблюли чести – вниз по лестнице покатились, венцы медные теряя. Третий остался – глядел, не мигая, пока жив был. Недолго глаза пялил, пан зацный!

Выше!

А вот и еще один – в черном железе, тоже с венцом – серебряным. Щит выставил – один венец виден.

…Пробила рука щит.

Мучить, на куски рвать, как тех, в подземелье, не стала – натешилась. Просто сжала пальцы на горле. Треснул металл доспеха – и позвонки хрустнули.

– Князя! Князя спасайте!

Крик долетел, отразился от гулких сводов. Покачала головой Ярина-Смерть. Поздно, панове, ой, поздно! То раньше спасать требовалось – когда его мосць Сагорский беззащитную девку плетьми полосовал да ублюдкам своим сильничать велел!

Теперь – поздно!

Коридор – широкий, словно зала. Парсуны на стенах, канделябры ярым золотом сверкают. Эге, а это кто? Никак Гринь? Ну, здоров будь, иуда! Помнишь Калайденцы, хлопец?

Или забыл?

Белыми были глаза чумака Кириченки, байстрюкова брата. Не на нее смотрел, не в сторону – в себя. И шаблю не вынул – стоял, белыми глазами светил. А как подошла Смерть, шевельнулись бескровные губы.

– Убей, Ярина Логиновна! Освободи! Мочи нет!

И опустилась рука. То ли вспомнила Смерть, как чумак хворую девку на закорках волок да травами отхаживал, то ли не пустило что-то…

…Словно донеслось из бесконечной дали, из-под самых холодных звезд:

– Не надо! Не надо, Несущая Мир!..

Прошла мимо. Отвернулась. И услышала тихое, безнадежное:

– Освободи! Все одно – жизни не будет!

Улыбнулась Ярина-Смерть треснувшими, кровью текущими губами. Эх, хлопче, у тебя ли одного?

Улыбнулась – забыла.

Коридор, на парсунах – паны пышные в шелках да аксамите. На всех – венцы золотые, руки – на крыжах, кто-то меч вынул…

А не сойдете ли с парсун, панове?

Молчат!

Чуют!

У дверей двустворных, белых, с накладными золотыми штуками, ее ждали. Не стража, не паны с венцами – старый знакомый. Нос из морщин торчит, худая ручонка вперед тянется…

И ты тут, гриб-поганка? Ай, славно!

Дрожала чаклунская рука, воздух знаками черкала. И губы дрожали, молитву творя. Или не молитву. Кто ведает, какого беса кликал поганый старик?

– …Пятым небом золотым, и шестым – смарагдовым, и седьмым – белого огня!..

Словно ветерком повеяло – легким, прохладным. Повеяло – да отпустило.

– Ну что, колдун, помогли тебе твои бесы? Или опять иголку достанешь?

Хрустнула ручонка, дернулась челюсть. Поморщилась Смерть гадливо, сжала пальцы…

Утробный вой смолк, стоном сменился. А после и стон затих. Язык оторванный кровавой пиявкой о белый мрамор шлепнулся. Полетели красные брызги.

– А вот тебе моя виза, кат! Заждались тебя в пекле!

Переступила через дергавшееся последней мукой тело, легко тронула дверь.

– То открывай, кнеже!

Зала – не зала, но и, считай, не горница. Большая, круглая, окна высокие, стекла в свинцовых переплетах. У стен – цветастые штандарты, на стенах – зброя каменьями светит.

Кнежа узнала сразу, хоть и видела однажды – когда ее, по рукам да ногам связанную, в подземелье волокли. Рядом с паном Мацапурою стоял тогда кнеж. Стоял, на нее брезгливо косился.

Со свиданьицем, ваша милость! Не побрезгуешь ли теперь?

У высокого кресла встречал ее кнеж. На том кресле – венец золотой, и на кнежском красном плаще тоже венец – парчой заткан.

И красным пламенем горел камень на тяжелом перстне. Горел, подмигивал.

– Ну, добридень, ясно утречко!

Не спешила Ярина-Смерть. Посмотреть хотела. Потешиться. Как те, что ее тело терзали.

Рад ли гостье, кнеж?

Не было страха в черных глазах кнежа Сагорского. Только лицо белым стало, да пальцы дрогнули, прежде чем на крыж меча лечь.

– Нам надо поговорить… побеседовать, госпожа Загаржецка!

Весел был смех панны сотниковой.

– Ой, надо, ваша милость! Ой, надо!

И вновь не дрогнул кнеж. Твердо смотрел.

– Вы совершаете ошибку, госпожа Загаржецка. Вы – марионетка… кукла… орудие в чужих руках. Если вы еще человек – остановитесь!

Покачала головой Ярина-Смерть. Ближе шагнула. Сжались белые пальцы на крыже, но не вынул меча кнеж Сагорский. Лишь двинул пальцем, камня красного на перстне коснулся.

И вновь вспыхнул камень кровавым светом. Вспыхнул, подмигнул.

Погас.

– Они … те, кто послал вас, хотят оставить государство без управления. Сейчас критический… опасный момент… время. Если погибну я, погибнут все. Десятки тысяч людей!

Вздохнула Смерть. Вот и о людях вспомнил! Теперь о боге самое время подумать, нехристь проклятый!

– По отношению к вам была допущена несправедливость… жестокость. Но у меня не было выбора, госпожа Загаржецка! Вы отказались сотрудничать… помогать. Когда речь идет о спасении страны… мира… я не могу выбирать средства!

Говорил, а сам перстень гладил. Горел перстень, подмигивал. Словно чей-то глаз на незваную гостью пялился.

Ярина лишь головой покачала. Ой, нехороший перстень у тебя, твоя милость! А камень – словно с цепи зацного паны Мацапуры, дьявола клятого!

Даже зашипела она, о Диком Пане вспомнив. Зашипела, ближе подошла.

– Нашему миру грозит беда… опасность. Единственный выход – эвакуировать… вывезти население… жителей. Рубежи закрыты, мы можем пробраться только в ваш Сосуд… мир… землю…

Губы двигались, а глаза молчали. И поняла Ярина – время тянет кнеж. Не зря – что-то знает. То, что ей неведомо.

Скорей!

Еще ближе подошла. И – отшатнулся владыка Сагорский. Спиной к креслу под венцом золотым стал. Руку поднял – ту, что с перстнем кровавым.

Ай, кнеж Сагорский! Что за перстень потворный!

– Теперь я понимаю, госпожа Загаржецка. Меня обманули. И не только меня. Они обещали… Обещали спасти мой мир. Потом – обещали показать путь в ваш Сосуд… землю. Они сказали, что надо спешить, что вас следует допросить пожестче… пострашнее. А потом превратили вас в Глиняного Шакала!

Складно лилась кнежья речь, но не поверила Ярина. Да и верить не хотела. Не в словах кнежских правда была – в глазах. Твердо смотрели глаза.

Без страха.

– Поэтому вы должны остановиться… одуматься. Они могут уничтожить и ваш мир… Сосуд.

Голубой сталью сверкнул меч, холодной змеей взвился. Все рассчитал кнеж – подпустил на полтора шага, как раз на длину клинка. Жадно блеснул клинок, по крови людской изголодавшийся – по крови, по мясу, по жилам. И ни медь не остановит его, ни железо, ни грань алмазная…

Остановила рука. Тонкая девичья рука. Жалобно зазвенели обломки, словно пощады прося.

И впервые блеснул ужас в темных глазах. И засмеялась Ярина-Смерть.

Пальцы сомкнулись на чужом запястье. Сомкнулись, сжались.

Рванули.

Блеснул в последний раз колдовской перстень. Оторванная длань кнежа упала на крытый ковром пол. И погас кровавый камень.

– Нет! Не надо! Тата! Тетечка, не убивай тата!

Простучали маленькие ножки. Кто-то подбежал к Ярине, потянул за плащ.

– Тетенька! Не надо! Тата! Не убивай! Он добрый!

И опустилась рука.

Хлопчик, лет трех, не больше. Глаза – такие же темные, отцовские, а в глазах…

– Тетенька! Не убивай! Не убивай!

Шевельнулись побелевшие кнежьи губы.

– Уйди, Тор! Уйди!

Застыла Ярина столпом Лотовым. На все была готова Смерть, со всем простилась. Не ожидала лишь такого.